Любовь в Венеции. Элеонора Дузе и Александр Волков - Коллектив авторов
Через час я уезжаю и напишу тебе с вокзала, того самого, где я ждал тебя и где ты ждала свою дочь.
Я не сомкнул глаз, так как едва успел собрать вещи. В половину десятого вечера мне удалось найти своего сына, который учится здесь в пансионе, как раз когда он собирался ложиться спать. Обнимая его, я подумал о твоей дочери.
В ее пансион я смог бы добраться только после десяти вечера, когда все уже будут спать.
Ты не представляешь, какое у меня было желание взглянуть на нее, как будто я увидел бы частичку тебя, которая очень близка ко мне и до которой я, однако, не могу дотянуться. Обещаю тебе, что первое, что я сделаю в Дрездене, когда вернусь туда, – пойду увидеться с ней и отдам ей твою маленькую брошь. […]
Да хранит тебя бог и дальше, моя любимая Леонор. Можешь быть уверена, что мысль о тебе не покидает меня ни на минуту. Среди крестьян и в уединении, по вечерам, по утрам, в дороге, на станциях, где меняют лошадей, в лесах, на болотах, перед пшеничными полями и лугами – везде и всегда у меня будет только одна мысль.
Именно так должно быть, думали христиане о своем Христе или о своей Мадонне. […]
* * *[31.8.1891; Санкт-Петербург – Турин]
Вот я и в Петербурге, в доме, который тебе знаком[425].
В доме никого, кроме прислуги. У меня большая красивая комната с камином, в котором разведен огонь, поскольку холодно и мрачно. Так же и у меня на сердце в данный момент.
Завтра вечером я еду в деревню и от одной только мысли об этой поездке у меня холодеет спина. Дороги будут ужасными из-за постоянных дождей. Это долг дружбы перед моим хорошим честным управляющим, который будет плакать от радости, увидев меня снова, так же, как и от печали, что больше не увидит меня.
Все это утро я бегал по городу, чтобы присмотреть жилье для тебя.
Я провел вчерашнюю ночь в твоем отеле[426]. Я снова видел тебя в своем воображении – на лестницах, в коридорах, повсюду. Я видел, как ты бледная, усталая, возвращалась из театра домой, искала на своем столе мое письмо, видел людей, которые приходили к тебе домой, донимая тебя. […] Когда сердце, наконец, находит друга, своего естественного партнера, свою вторую половину, оно может жить только ради него. Я часто и сильно страдаю, но никогда не предаюсь всепоглощающей печали из инстинктивного чувства самосохранения. Какой смысл страдать о том, чего нельзя изменить. Вместо этого надо думать и действовать, и довольствоваться счастьем, которое испытываешь, находясь вместе, и при мысли о том, что не одинок в этом низменном мире, что есть надежная рука помощи, даже на расстоянии. […]
Напиши мне, нравятся ли тебе парик и платья. И подробно напиши о делах и о том, чем закончился вопрос с Джакозой.
Я никому не расскажу здесь, что видел тебя снова в Париже. Никому не нужно этого знать. Не забывай, что мы больше не виделись после встречи в Волочиске[427]. Я задержался с приездом в Париж из-за дел в Англии, а ты, должно быть, начала свою работу в Турине.
Я хочу начать писать критическую работу[428], вернувшись сюда, – о галереях в целом и об Эрмитаже, галереях Берлина, Дрездена, Парижа и Лондона, в частности. По крайней мере, это займет мои мысли и сделает жизнь более сносной. […]
* * *[1.9.1891; Санкт-Петербург – Турин]
[…] Сколько неприятностей у меня в этом году! Из Венеции мне написали, что от ужасной бури разбились стекла в моем доме. Да хранит его бог!
Если тебе нужно будет послать телеграмму – отправь ее на Фонтанку, 18. После получения этого моего письма можешь написать еще три письма по данному адресу. Здесь никого не будет еще какое-то время, так как Левашовы задерживаются. […]
Мое сердце сжимается, когда я думаю о жестоких разговорах, через которые тебе, возможно, придется пройти! Сделай это для меня, если только твой бедный друг дорог тебе: старайся не думать много о том, что может действовать тебе на нервы. Это единственное, о чем я тревожусь – чтобы тебе не причиняли лишних неприятностей. […]
Думай только об одном – о своей работе и простом деловом расчете. Будь в этом мужчиной, но пусть это произойдет без усилий – вполне естественно. […]
Не хочу, чтобы ты страдала из-за кого-либо, даже из-за меня. Хочу твоего спокойствия. Твое бедное сердце нуждается в отдыхе, и если я могу этому как-то способствовать – в этом мое счастье. Да благословит тебя бог, мой единственный друг, [без подписи]
* * *[5.9.1891; Санкт-Петербург – Турин]
[…] Ты мне так много даешь, я не могу желать большего. Мое сердце, моя душа нашли в тебе все, что я люблю в человеческом существе. Физически, морально ты для меня идеал, человеческий идеал, и у меня нет другого. […]
Я чувствую в тебе жизнь со всей ее печалью и всем ее счастьем, сердце со всеми его слабостями и всем его благородством, величие в несчастье, утонченность в жестоких условиях. Ты никогда не смогла бы стать тем, кем являешься, не пройдя через все печали своей юности.
Меня всегда преследует одна, только одна мысль – твое здоровье. Береги себя и постарайся высыпаться. Пусть твое нервное существо больше отдыхает – это мое единственное желание для тебя. Остальное придет.
Ты не представляешь, с каким нетерпением я буду ждать известия о возвращении после твоих дел. Успех или неудача, – помни, что есть сердце и разум, любящие тебя в неудаче так же, а возможно, даже больше, чем в случае величайшего возможного успеха. Так что спокойно работай над своей целью и береги себя больше для меня, чем для себя самой. […]
* * *[8.9.1891; Санкт-Петербург – Турин]
Я снова вернулся в Петербург. Это было 19-го числа, и именно 19-го ты отправила такую милую, добрую телеграмму. Ты не могла бы принести мне больше пользы, дать больше покоя моей душе. […]
Наконец, только сегодня я получил сразу два твоих письма – одно из Турина, другое из Венеции. Милая, дорогая подруга, как мне передать те чувства, которые пробудили во мне твои письма? Мне бы хотелось встать на колени перед тобой, взять твои дорогие руки, которые я так люблю, и целовать, целовать, целовать их, ничего не говоря.
Все, что ты
