Александр Архангельский - Александр I

Реальным фоном новооткрытого памятника была Кремлевская стена; торжество сопровождал бой кремлевских курантов. Но в каком-то смысле памятник открывался на фоне невидимой ограды Священного Союза и под гул курантов Истории; никак не меньше. То, что некогда замышлялось в Вене, ныне осуществлялось в Москве; Россия «по манию царя» сознательно превращала себя в эклектичный символ будущего слияния Европы в Священный Союз. Не Государей только, но и Государств. Перестраивая страну по формуле «одно государство — три системы» (собственно Россия, не имеющая конституции и крепостническая; Финляндия и — особенно — Польша, увенчанные Законом; остзейские губернии — неузаконенные, но «раскрепощенные»), царь вновь и вновь демонстрировал Европе: смотрите, разумейте, в пределах единой власти, покорной заповедям христианским, каждый народ сохраняет свое лицо, свои привычки, свою меру свободы. Больше того, народ как бы порабощенный способен подать благой пример народу как бы властвующему — и тем искупить давнюю историческую вину перед ним.

Генерал Ермолов закладывает крепость Грозная на реке Сунже; начинается война за Чечню и Северный Кавказ.

«…Так же трудно поработить чеченцев и другие народы края, как сгладить Кавказ. Это дело исполняется не штыками, но временем и просвещением…

…Сделают еще экспедицию, повалят несколько народа, разобьют толпу неустроенных врагов, заложат какую-нибудь крепостцу и возвратятся восвояси, чтобы опять ожидать осени. Этот ход дела может принести Ермолову большие личные выгоды, а России никаких… Но со всем тем в этой непрерывной войне есть что-то величественное, и храм Януса для России, как для древнего Рима, не затворяется. Кто, кроме нас, может похвастаться, что видел вечную войну?»

Варшава.

Торжественное открытие Первого Польского сейма. Александр произносит речь по-французски; письменный русский перевод поручен поэту Вяземскому. Для депутатов с утра до вечера накрыты столы с кушаниями, возле которых, по словам очевидца, можно «встретить беспрестанно немалое число польских законодателей».

«…Ревнуя к славе моего отечества, я хотел, чтобы оно приобрело еще новую…

Образование, существовавшее в вашем крае, дозволяло мне ввести немедленно то, которое я вам даровал, руководствуясь правилами законно свободных учреждений… которых спасительное влияние надеюсь я, при помощи Божией, распространить и на все страны, Провидением попечению моему вверенные.

Таким образом, вы мне подали средство явить моему отечеству то, что я уже с давних лет ему приуготовляю и чем оно воспользуется, когда начала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости.

Поляки!.. Существование ваше неразрывно соединено с жребием России…

Докажите вашим современникам, что законно свободные постановления, коих священные начала смешивают с разрушительным учением, угрожавшим в наше время бедственным падением общественному устройству, не суть мечта опасная, но… совершенно согласуются с порядком…

…Последствия ваших трудов… покажут мне, могу ли, не изменяя своим намерениям, распространить то, что уже мною для вас совершено!»

«…С несказанным удовольствием видел я из письма твоего, что… сие (устройство военных поселений. — А. А.) произошло с желаемым порядком, тишиною и устройством».

Текст речи получен в Петербурге.

Фраза из Варшавской речи: «…докажите вашим современникам, что законно свободные постановления… не суть мечта опасная, но… совершенно согласуются с порядком…», оскорбила в России многих; слишком многих. Даже тех, кто — подобно членам тайных обществ — жаждал учреждения этих самых «законно свободных» учреждений; попросту говоря — парламента. В ней и впрямь заключено нечто унизительное для русского самосознания; правитель не должен говорить о «недоразвитости» своего народа. По крайней мере — вслух. И в форме похвалы другому народу. Но если посмотреть на все с точки зрения самого монарха, то «роковая» фраза всего лишь объясняла последовательность предстоящих действий. Сначала эксперименты на малых исторических площадках — законодательный в Польше, земельный в Балтии; затем, как только окрепнет Священный Союз, масштабные преобразования в России. Недаром в Аахене, во время осеннего Конгресса стран — членов Союза, он даст честное слово генералу Мезону, что сделанное в Польше распространится на все российские владения; что коренная российская проблема будет наконец решена и свобода будет дарована коренному российскому населению.

Но как же тогда объяснить, что полугодом ранее, через месяц после Варшавской речи, все попечители учебных округов получили предписание о новом направлении; что в печати повелено было искоренять «мысли и дух… обнаруживающие или вольнодумство… или своевольство революционной необузданности, мечтательного философствования»?

Как совместить открытые намеки царя на то, что Россия подошла к черте, за которой — великие перемены, и — жестокий цензурный запрет обсуждать крестьянский вопрос в печати?

Почему знаменитая речь малороссийского губернатора Репнина при открытии дворянских выборов в Полтаве и Чернигове; речь, в которой подхвачены были именно царские идеи о постепенном устранении крепостничества; почему эта речь встревожила царя больше, чем гнев патриотов, смертельно оскорбленных после Варшавы тем, что Польшу ставят в пример России?[238]

Почему царь лично запретил к распространению статью пушкинского лицейского наставника Куницына об иностранных крестьянах, напечатанную в 45-м нумере журнала «Сын Отечества»?

Почему в 18-м году реакция государя на публичные выступления Репнина и Куницына в поддержку готовящихся втайне перемен была куда болезненнее, чем на дворцовую петицию Васильчикова в 16-м?

Да как раз по причине их публичности! Да как раз потому, что в 16-м году только предстояло посеять семена реформ, а к 18-му они готовы были дать одновременные всходы. Чем самовластительнее и консервативнее были намерения Александра I, тем либеральнее и эффектнее были его политические жесты; чем большим радикализмом отличались его замыслы, тем самодержавнее и жестче оказывались упреждающие их меры.

Царь отказывался от сотрудничества с обществом в тот самый момент, когда оно готово поддержать назревшие перемены и подает сигналы «наверх» об этой готовности. (Даром ли именно в 1818-м «Дух журналов» напечатал полный текст Баварской конституции?)