Александр Архангельский - Александр I

Обычный честолюбец воспринял бы это как знак особой монаршей доверенности — и только; не таков был Карамзин. Он рассудил иначе: пусть государь жестоко отомстил за обиду, некогда нанесенную «Запиской»; пусть предварил дорогу к монаршему раю чистилищем, где, по выражению историка Шильдера, заседал суровый инквизитор грузинского монастыря; не важно: цари тоже люди. Главное, что сохранен и даже увеличен шанс лично сойтись с государем, повлиять на него не силой сословного представительства, не по праву должности, не от имени российской государственности, но силой интеллектуальных доводов, властью вековой мудрости, от имени российской истории.

Начинается общение Карамзина с лицеистом Пушкиным. Во время одной из летних прогулок они повстречаются с Александром I.

«NB. В Симбирске на памятнике Карамзину один из барельефов изображает Карамзина, читающего Александру I свою „Историю“, оба в древних костюмах, то есть голые, по крайней мере на 9110».

ВАРШАВСКАЯ РЕЧЬ

Весна разрешилась в лето; лето прошло в заботах; на переломе к осени царем овладела охота к перемене мест. В предчувствии великих изменений, в тревоге перед ними, желая — и страшась — принять решение о начале реформ, которые или окончательно оправдают его в глазах потомства, или окончательно погубят, — он как бы менял скипетр на посох; приглядывался к стране, примеривался к ней: поймет или отвергнет? поддержит или взбунтуется? готова к уновлениям или нет?

Москва. Тула. Калуга. Киев. Варшава. Гродно. Рига. В Царское Село государь возвратится лишь 13 октября, накануне празднования дня основания Лицея, когда хор лицеистов, присоединив к тексту Жуковского две строфы, сочиненные Пушкиным, дружно пропоет гимн «Боже, Царя храни!».

При встрече с лицеистами Александр I спрашивает, кто у них первый. Пушкин отвечает: «У нас нет, Ваше Величество, первых — все вторые».

Не пройдет и десяти месяцев, как 25 августа 1817 года император снова отправится в путь: Витебск, Могилев, Бобруйск, Чернигов, Киев, Харьков, Курск, Тарутино, Москва…

Первый выпуск Императорского лицея.

Краткий рабочий визит в столицу своего государства (в январе 1818-го Карамзин успеет поднести Александру свежеотпечатанные первые тома «Истории») — и опять в дорогу. Москва. Варшава. Пулавы. Бессарабия. Одесса. Вознесенск. Херсон. Таганрог. Земли донских казаков. Москва…

При получении членами Союза спасения письма князя Сергея Трубецкого с известием о намерении царя присоединить литовские губернии к Польше И. Д. Якушкин вызывается убить Александра I. Товарищи отговаривают новоявленного Брута от исполнения намерения.

Москва — Москва — Москва. Сквозь древнюю столицу, в которой летом 12-го года государь пережил незабываемое единение со страной, как сквозь магический кристалл, прошли лучи всех трех его маршрутов; их юго-западные векторы сходятся в ее восточной точке. И с этим троекратным посещением связаны символически значимые события, без которых не понять внутренний и внешний смысл александровского странничества 1816–1818 годов.

Во время первого приезда, в день своего тезоименитства, Александр I Павлович соблаговолил принять купца Верещагина-старшего, чей сын растерзан был толпой в 12-м году, — и пожаловал безутешному отцу перстень и 12 тысяч рублей в придачу. В тот же самый день он объявил о назначении опального Сперанского пензенским гражданским губернатором. Между несчастным купчиной и сиятельным поповичем пролегала пропасть; соответственно, разным был отклик на царские милости. «Искупительная» встреча с отцом Верещагина тронула сердца столичных дам — и только; известие же о Сперанском произвело «почти такое же волнение в умах, как и бегство Наполеона с острова Эльбы» (напишет генерал Сипягин великому князю Константину Павловичу). Тем не менее соседство «малого» и «великого» не было случайным; царь знал, что делал. Прежде всего он как бы готовил страну к новой версии падения Сперанского — той, что в 12-м году «опробовал» на Голицыне: не я его казнил, а его у меня отняли. Как Верещагин-младший пал жертвой разъяренной толпы патриотов, так государственный секретарь империи пал жертвой слепой стихии народного гнева; стихии, с коей «царям не совладеть». И теперь, по прошествии лет, не важно, была ли их жертва безвинна; куда важнее, что малый и великий, почти одновременно пострадав от безличной воли истории, личной волей царя в один и тот же день примирились с Россией.

Что стояло, что таилось за этим великодушным — подчеркнуто великодушным! — жестом забвения (кто старое помянет…)? Жажда самооправдания? поиск алиби перед судом истории? Конечно — но не только. Царь снова сочетал холодную прагматику с непритворным сердечным порывом. Изысканно, щегольски обращая неприятную реальность 12-го года в легенду, выгодную для себя, он одновременно сам освобождался от вяжущей власти прошлого, искупал его в преддверии возможных перемен. Как мог, как умел. Недаром сразу после московского «примирения» он — впервые! — решится на многочасовую исповедь слепому старцу Киево-Печерской лавры Вассиану, очищая душу от коросты давних грехов.

Годом позже он зеркально повторит начало первого путешествия — в финале второго: после новой исповеди Вассиану (на сей раз анонимной) отправится из Киева в Москву, чтобы 12 октября принять участие в закладке храма Христа Спасителя на Воробьевых горах, — как раз между Смоленской и Калужской дорогами. Вновь накануне будущего государь обратится в прошлое, напомнит стране о сердцевине своего правления, о славном 12-м годе. Но место забвения горечи займет память о радости; царь увековечит победу не только и не столько ради нее самой, сколько ради грядущего. Пока неосуществленного, но сулящего России великие испытания — и великое торжество.

И наконец, вьюжным февралем 18-го года государь откроет памятник Минину и Пожарскому у храма Василия Блаженного. Откроет — в те самые дни, когда в кабинетной тиши завершалась работа над знаменитой речью, предназначенной для открытия Первого Польского сейма; и внутренняя связь тут несомненна. Жест Александра должен был прочитываться так: во времена Минина и Пожарского Польша силилась погубить Россию; в его эпоху Россия Польшу — спасает, наделив ее «полугосударственным статусом», учредив Польский сейм и тем самым приведя в действие польскую конституцию 1815 года. В ответ Королевство Польское своей высокоразвитой гражданственностью должно будет увлечь спасшее его Царство Русское на путь мирных преобразований.