Попасть в переплёт. Избранные места из домашней библиотеки - Андрей Владимирович Колесников
Памук пытается во всем этом разобраться, как пытался разобраться в устройстве архаичного мышления на примере политического исламизма в романе “Снег”.
Таким и должен быть выдающийся писатель – glocal, одновременно локальный и глобальный, влюбленный в свою страну, пытающийся понять ее пороки, предъявляющий ее миру и в то же время гражданин этого мира. Красоту Турции он показывает в каждом романе, в книге-эссе о Стамбуле и даже в альбоме фотографий, которые он делал со своего балкона с видом на Босфор: 8500 фото, запечатлевших изменяющуюся неизменяемость пейзажа.
Орхан Памук – писатель, находящийся ровно в середине мира между Западом и Востоком. Родившись в европеизированной семье, где отец поклонялся французской культуре, переводил Поля Валери и часто уезжал в Париж, чтобы увидеть в “Кафе де Флор” Сартра и Бовуар, Памук создал множество романов, чьи сюжеты всегда построены на дихотомии и переплетении Запада и Востока. В интервью для “Нувель обсерватер” в 2001 году (репортер застал Орхан-бея на острове Хейбелиада, дачном месте для коренных стамбульцев, за написанием романа “Снег”) Памук признавался, что он всегда пишет типично западный роман, “перемешанный со сказками исламской традиции”.
Не таков ли Стамбул – разбросанный по Европе и Азии, обреченный на эту двойственность своей историей и географией? Не такова ли сама Турция, привлеченная соблазнами европеизации и модернизации и неизменно отталкивающаяся от них?
Таков и остров Мингер, придуманный и описанный во всех подробностях в последнем романе Памука “Чумные ночи”, где право вести повествование автор передал воображаемой исследовательнице мингерской истории Мине Мингерли. Роман, в котором писатель со снисхождением и пониманием относится к слабостям человеческим и который заканчивается несколько комической сценой: пожилая Пакизе-султан, на несколько недель случайно оказавшаяся в молодости королевой Мингера и впоследствии изгнанная оттуда, выходит на балкон своего женевского дома с маленькой правнучкой-мингеркой и, поощряя лживый государственный миф, в котором она сама занимает абзац в учебнике истории, кричит вместе с ней: “Да здравствует Мингер! Да здравствуют мингерцы! Да здравствует Свобода!”
Его мужская правда
“Прощай, Коламбус”. Нежная, трогательная, молодая проза, извлеченная из сокровищницы букинистического магазина иностранной литературы на улице Качалова, магазина, утонувшего в потоках уходящего времени. Потом я пытался покупать все, что писал Рот, и эта проза была совсем не похожа на ту, первую. Она была, деликатно говоря, погрубее. Но человек не бывает только нежен и трогателен или только груб и отвратителен. Затем пошли переводы на русский и российские издания. Из западных журналов я продолжал вырезать статьи о Роте, как, впрочем, и о других писателях, – теперь эти страницы бессистемно лежат внутри его книг.
В романе 2004 года “Заговор против Америки” Филип Рот, согласно общему мнению, предсказал Трампа. Точнее, не собственно Трампа, а беззащитность любой страны, в том числе с укоренившимися демократическими институтами, перед приходом лидеров, которых начали называть правыми популистами. В романе на выборах 1940 года побеждает не Франклин Делано Рузвельт, а Чарльз Линдберг, знаменитый авиатор, совершивший в 1927 году трансатлантический перелет. Он же – автор слогана “Америка прежде всего”, человек, поддерживавший нацистскую Германию, получивший из рук Геринга орден. Линдберг в романе Рота успешно устанавливает пронацистскую антисемитскую диктатуру.
Комментируя в 2017 году вдруг заново проснувшийся интерес к “Заговору против Америки”, Филип Рот выразился в том смысле, что реальный Линдберг все-таки был герой, а Трамп – абсолютное ничтожество. Несмотря на то что мировоззрение, в том числе политическое, у Рота было (суммировать его можно в одной фразе: Барак Обама наградил писателя National Humanities Medal), ни в одном из его двадцати девяти романов невозможно найти и намека на выражение его взглядов. Он, по его собственным словам, пускал в свою прозу хаос – чтобы писательство не превратилось в упрощение, а значит, пропаганду, пусть даже “пропаганду самой жизни”.
Контрпропагандист жизни умер 22 мая 2018 года в возрасте восьмидесяти пяти лет, отказавшись от писательства в восемьдесят и аскетически соблюдая свое обещание (нарушая его в малых формах), что, вероятно, было непросто сделать одному из самых плодовитых писателей в истории мировой литературы.
Рот так и не получил Нобелевскую премию, хотя писатель, в один ряд с которым его всегда ставили – Сол Беллоу, – стал ее лауреатом еще в 1976-м. Наверное, Нобелевский комитет воротил от Филипа Рота нос из-за одной-единственной сцены в его прозе – мастурбации героя романа “Случай Портного” с использованием куска печени, который был потом подан к семейному еврейскому столу. Еврейский юноша Александр Портной стал для Филипа Рота тем же, чем девочка по имени Лолита для Владимира Набокова, – поводом для скандала, запретов, упреков и всемирной славы. Как заметила одна критикесса, иронизируя над самой собой, читать девушке в восемнадцать лет “Портного” – это все равно что читать девочке в пятнадцать лет “Лолиту”: как ужасно узнать, какими глазами смотрят на нас мужчины. Но является ли Нобелевский комитет девушкой восемнадцати лет? Набоков без Нобеля, Рот без Нобеля – зачем вообще тогда нужна эта премия?
Филипа Рота, “заглянувшего в самое сердце американского еврея”, после “Случая Портного” обвинили в антисемитизме: он показал быт – смешной и трагический – американцев-евреев, выходцев из Европы, слишком откровенно. Его проза была, с позволения сказать, фаллоцентричной, все мужские персонажи помешаны на сексе. Но ведь главный персонаж Сола Беллоу Мозес Херцог помешан на нем в не меньшей степени. У другого нобелевского лауреата – Исаака Зингера – многие герои такие же. А у смертного одра Рота его биограф Блейк Бэйли насчитал нескольку штук girlfriends сразу из нескольких поколений. А Джон Апдайк, Вуди Аллен…
Один из романов Рота называется “My life as a man”, в русском переводе – “Моя мужская правда”. На ней-то он и стоял, никогда, впрочем, не настаивая. Его проза – проза рассказчика, а не (а)морализатора.
Если бы Филип Рот заглянул в сердце и в штаны исключительно американских евреев, его смерть столь заметным образом не отразилась бы в мировой прессе. Причем колумнисты вспоминали даже не встречи с писателем, а свои первые впечатления от
