Репин - Игорь Эммануилович Грабарь
Что же говорить о таких «посмертных» портретах, как менделеевский, 1907 г., с головой, не связанной с туловищем, а просто приставленной к пиджаку, с плохо нарисованными руками и опять лучше — ибо с натуры — написанными предметами на столе.
Но худшим из всех надо признать тот портрет, который был ему заказан в 1912 г. Московским литературно-художественным кружком и который назван автором «Толстей, отрешившийся от земной жизни».
Во время войны пошли уже «короли Альберты» — композиции пс фотографиям, и патриотические картины, вроде «В атаку за сестрой» (1916 г.), а в 1917 г. даже такие: «Быдло империализма» и «Дезертир». Но в этом же году он пишет снова изумительный односеансный портрет Керенского (Музей революции в Москве).
24 ноября 1917 г. в Петербурге, в фойе Михайловского театра был отпразднован 45-летний юбилей художественной деятельности Репина, после чего художник уехал в Куоккала, чтобы уже никогда больше не возвращаться на родину.
С тех пор он работал много, до последних лет жизни, но мне не пришлось видеть ни одного из его значительных произведений зарубежной поры. Известно только, что за последние 15 лет он, некогда атеист, издевавшийся над религией, стал сам религиозным, постоянно ходил в русскую церковь в Куоккала и пел на клиросе. Единственная вещь этого времени, находящаяся в Советском союзе — портрет академика И. П. Павлова, написанный в 1924 г. Он решительно не плох, — отлично схвачен характер, покоряет его смелая, уверенная манера. Пустоты портретов 910-х годов в нем не заметно.
Говорят, что несравненно выше этого другой портрет того же года — местного священника, с которым Репин сдружился. Видевшие его отзываются о нем с восторгом, называя шедевром.
Скончался Репин 29 сентября 1930 г., в кругу своих детей, внуков и правнуков.
Глава XVIII
ЧЕРТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА
ПО ОБЩЕПРИНЯТОМУ мнению Репин отличался чрезвычайной неустойчивостью своих политических убеждений и изменчивостью суждений об искусстве. У него будто бы ни в чем не было твердого «верую», за которое он сражался бы в течение всей своей жизни. Это естественно приводило к выводу о поверхностности его натуры, об отсутствии продуманности и глубины во взглядах на самые животрепещущие вопросы жизни и творчества. Но особенно распространено мнение о Репине, как о человеке лукавом и фальшивом. С легкой руки Буренина, за ним надолго установилась кличка «лукавого мужичонки».
Приговор достаточно суровый, тем более, что он считался, и до сих пор считается не подлежащим оспариванию, доказанным «фактами».
Но какие факты? Где они? Читатель успел конечно заметить, что настоящая книга о Репине построена исключительно на документах: их скорее слишком много, нежели недостаточно. Автор старался по возможности рассказывать не своими словами, а словами писем и воспоминаний самого Репина. Имея в руках такой гигантский материал, как репинские письма, которые ему посчастливилось разыскать не одну тысячу, он имел возможность проследить отношение Репина к одному и тому же событию, человеку, мысли по двум-трем и даже пяти письмам, одновременно посланным им разным корреспондентам.
Ни в одном из них нет ни следа вероломства, фальши — все они, напротив того, весьма красноречиво опровергают ходячее мнение о ветренности Репина, — политической и художественной. Уж если было бы налицо лукавство, то в этих письмах, обращенных одновременно и к другу и к врагу данного человека., оно было бы предательски вскрыто. Если бы было разное отношение к разным корреспондентам, в зависимости от их социального положения и влияния, это также сказалось бы в резкой форме. Однако нигде этого нет, Репин не боится говорить правду в глаза ни своему брату-художнику, ни вельможам или магнатам капитала. Он одинаков со всеми.
Мы видели выше, как он отчитал П. М. Третьякова за предложение написать для его галлереи портрет Каткова. Мы знаем его уничтожающий отзыв о вел. князе Владимире, мы помним его смущение монастырскими симпатиями Достоевского, пусть гения, но нетерпимого черносотенца.
Когда после смерти Достоевского московские художники подписывали воззвание, составленное Виктором Васнецовым и предназначенное для опубликования в газетах, Репин из чувства товарищества, после некоторых колебаний, подписал его, но тут же счел долгом сообщить свое мнение по этому поводу Крамскому.
«Признаюсь вам откровенно, я не совсем согласен со смыслом этого письма нашего. Достоевский — великий талант, художественный, глубокий мыслитель, горячая душа, но он надорванный человек, сломанный, убоявшийся смелости жизненных вопросов человеческих и обратившийся вспять. Чему же учиться у такого человека? Тому, что идеал — монастыри? «От них бо выйдет спасение земли русской». А знания человеческие суть продукты дьявола и порождают скептических Иванов Карамазовых, мерзейших Ракитиных, да гомункулообразных Смердяковых. То ли дело люди, верующие, например, Алеша Карамазов и даже Дмитрий, несмотря на все свое безобразие, разнузданность, пользуются полной симпатией автора, как и Грушенька. И потом… эти вечные, грубые уколы полякам, эта ненависть к Западу, глумление над католичеством и прославление православия, поповское карание атеизма и неразрывной, якобы, с ним всеобщей деморализации»{385}.
А какое негодование возбудил в Репине знаменитый циркуляр о «кухаркиных детях» 1887 года.
«Да, величайший в мире колокол молчит; он испорчен падением и звонить не может. Воображаю, как бы он заревел. И многочисленный русский народ молчит; он получил пощечину, как в крепостные годы бывало, и молчит. Официально объявлено, что наши кучера и повара и кухарки — подлый народ, и на детях их лежит уже проклятие париев. И весь народ, для которого кучера и прочие — уже высокопросвещенные люди, весь этот многочисленный и сильный народ молчит. И он испорчен падением, и он падал несколько раз с высоты свободных дум, на которую его не раз подымали вожаки. Он растрескался и ослабел. Паскудно-фальшивые нахальники, вроде Каткова и Победоносцева, стараются замазывать щели и уверять в его здоровьи и непобедимости. Как на Турцию похоже. Как нас неудержимо наши власти ведут по турецкой дорожке»{386}.
В 1912 г., уже после того как Репин написал «Заседание Государственного совета», он, встревоженный слухами о предстоявшем тогда новом аресте и заточении шлиссельбуржца Н. А. Морозова, пишет полное отчаянного призыва письмо А. Ф. Кони.
«Мне невыносимо думать, что его опять в тюрьму. Вся надежда на вас. Вы могучий. Кроме вас
