Энн Эпплбаум - ГУЛАГ
В некоторых лагерях этикет, окружавший условия сна, стал довольно замысловатым. Пространство было в таком дефиците, что обладание им и возможность уединиться считались колоссальной привилегией и были достоянием лагерной “аристократии”. Заключенным высшего разряда: бригадирам, нормировщикам и так далее – нередко отводились места в бараках меньшего размера, с меньшим количеством людей. Солженицын, назначенный по приезде в московский лагерь “заведующим производством”, получил место в “особой комнате”:
…Вместо вагонок – обыкновенные кровати, тумбочка – одна на двоих, а не на бригаду; днем дверь запиралась и можно было оставлять вещи; наконец, была полулегальная электрическая плитка и не надо было ходить толпиться к большой общей плите во дворе[702].
Такое считалось роскошью. Некоторые сравнительно “престижные” должности: плотника, инструментального мастера – иногда давали желанную возможность ночевать в мастерской. Анна Розина, работавшая в Темлаге в сапожной мастерской, в ней и спала; к тому же ей разрешали чаще ходить в баню, что тоже было большой привилегией[703].
Почти в каждом лагере заключенные врачи тоже имели особый статус и ночевали отдельно. Хирург Исаак Фогельфангер, имевший право спать в “каморке около приемного покоя” лагерной больницы, чувствовал себя из-за этого привилегированным: “Когда я ложился, мне казалось, что луна улыбается мне в окно”. В той же каморке спал и лагерный фельдшер[704].
Иногда особые условия предоставляли инвалидам. Актрисе Татьяне Окуневской удалось попасть в инвалидный лагерь в Литве, где “барак, как на Пуксе, длиннющий, но много окон, светлый, чистый, и нет над головой верхних нар”[705]. Но лучше всех были устроены талантливые инженеры и ученые, работавшие в “шарашках”. В подмосковной “шарашке” в Болшеве бараки были просторные, светлые, чистые и обогревались не буржуйками, а печами-голландками. Были подушки, одеяла и постельное белье, свет на ночь выключался, и работал душ[706]. Но заключенные, жившие в этих особых условиях, конечно, понимали, что легко могут лишиться всех привилегий, и это заставляло их работать изо всех сил.
В лагерях часто устанавливалась и другая иерархия – неформальная. В большинстве бараков решения о том, кто где будет спать, принимала самая сильная и сплоченная группа заключенных. До конца 1940‑х годов, когда набрали силу крупные национальные группы – украинцы, прибалтийцы, чеченцы, поляки, лучше всех организованы были, как мы увидим, уголовники. Поэтому они обычно захватывали места на верхних нарах, где было теплее и просторнее; чужаков спихивали вниз. Зэки второго разряда спали на нижних нарах, но были и такие, кто лежал на полу. Они страдали больше всех; один бывший заключенный вспоминал, что сверху на них текла моча “урок”:
Больше всего попадало тем, которые спали под нижними нарами. Этот этаж назывался “колхозным сектором”. Урки загоняли сюда колхозников, разных интеллигентных стариков, духовенство и даже “своих” в наказание за нарушение их блатной “морали”.
Сюда текло не только с верхних и нижних нар; урки выливали сюда помои, воду, вчерашнюю баланду. И “колхозный сектор” должен был терпеливо все это переносить, ибо за жалобы выливалось на него еще больше всяких нечистот. <…> Люди болели, задыхались, теряли сознание, сходили с ума, умирали от тифа, дизентерии, кончали жизнь самоубийством[707].
Заключенному, даже политическому, могла, однако, вдруг улыбнуться удача. Поляка Кароля Колонна-Чосновского, работавшего в лагере фельдшером, выхватил из барачной тесноты блатной “босс” Гриша: “Он царственно наподдал ногой одному из своих приближенных, и тот, восприняв пинок как приказ освободить мне место, немедленно сделал это. Я был смущен и сказал, что мне вовсе не хочется сидеть так близко к печке, но воля хозяина была законом: я понял это по могучему толчку со стороны другого урки из Гришиной свиты”. Миг спустя он обнаружил, что сидит у ног Гриши. “Он явно хотел, чтобы тут я и оставался…”[708] Колонна-Чосновский не стал спорить. Место, на котором человек сидел (или лежал) даже несколько часов, имело большое значение.
Баня
От грязи, тесноты и антисанитарии плодились клопы и вши. В 1930‑е годы в “Перековке” (так называлась газета строителей канала Москва – Волга) была помещена “сатирическая” карикатура: зэк получает белье после стирки. Подпись гласит: “В бане с водой дела плохи. Дадут «чистое», а там вши да блохи”. Подпись под другой карикатурой: “А во время сна в бараке клопы впиваются, как черные раки”[709]. С годами бедствие не уменьшалось. Один поляк вспоминал своего лагерного друга времен войны, которого эта живность чрезвычайно занимала: “Как биолога его интересовало, сколько вшей может сосуществовать на данном участке. На своей рубахе он насчитал шестьдесят, час спустя к ним добавилось еще шестьдесят”[710].
Руководители ГУЛАГа понимали опасность тифа, переносчиками которого были вши, и в 1940‑е годы, по крайней мере на бумаге, вели постоянную борьбу с паразитами. Раз в десять дней, согласно инструкции, обязательная баня. Вся одежда по идее должна была подвергаться дезинфекции – первый раз по приезде зэка в лагерь, затем с регулярными интервалами[711]. Как мы уже знаем, лагерные парикмахеры брили новоприбывших всюду, где на теле росли волосы; мужчинам регулярно брили головы. В списки довольствия заключенных постоянно включалось мыло, хотя и в мизерных количествах; в 1944 году, например, на зэка полагалось 200 г мыла в месяц. Женщинам, лагерным детям и пациентам лагерных больниц давали дополнительно 50 г, “малолеткам” – 100 г, заключенным, занятым на “особо грязных работах”, 200 г. Этого должно было хватать на поддержание личной чистоты и на мелкую стирку[712]. (Дефицит мыла как в лагерях, так и вне их сохранялся еще долго. Даже в 1991 году его нехватка стала одной из причин забастовки советских шахтеров.)
Не все, однако, были убеждены в эффективности лагерной дезинфекции. На практике, как писал один бывший заключенный, “баня, казалось, лишь увеличивала половую активность вшей”[713]. Варлам Шаламов куда более категоричен. Дезинфекционная камера, пишет он, “никаких вшей не убивает. Это одна проформа и аппарат создания дополнительных мук для арестанта”[714].
Формально Шаламов неправ. Дезинфекция не была задумана как способ пытки – как я уже сказала, Москва издавала очень строгие распоряжения о борьбе с паразитами, и во многих документах ГУЛАГа содержится очень резкая критика начальников лагерей и лагпунктов, не сумевших эту борьбу организовать. В приказе по Управлению Дмитлага за 1933 год говорится, что в женских бараках одного из лагпунктов “грязно, постельные принадлежности в беспорядке, женщины жалуются на массу клопов, с коими санчасть никакой борьбы не ведет”[715]. В документах прокуратуры, касавшихся подготовки ряда северных лагерей к зиме 1940–1941 годов, с негодованием говорится, что в Буреинском ИТЛ “санитарно-бытовые условия заключенных плохие, вшивость в бараках, клопы, что отрицательно действует на отдых заключенных”. В Новосибирском ИТЛ большая завшивленность. В одном лагпункте вши обнаружены у 100 процентов заключенных. “В результате плохого санитарного состояния лагеря имеется большое количество кожных и желудочно-кишечных заболеваний. <…> Из приведенного видно, что антисанитарное состояние лагеря обходится очень и очень дорого”.
