Энн Эпплбаум - ГУЛАГ
Для спанья обычно служили так называемые вагонки – двухъярусные нары, составленные так, что получалось как бы железнодорожное купе на четверых (отсюда и название). Но часто заключенные спали на еще более примитивных сплошных нарах, против чего постоянно возражали проверяющие, считавшие этот способ ночевки негигиеничным. В 1948 году Москва распорядилась немедленно заменить сплошные нары вагонками[686]; однако Алла Андреева, которая отбывала срок в Мордовии в конце 1940‑х – начале 1950‑х годов, спала на сплошных нарах и вспоминала, что многие спали под ними на полу[687].
Постельные принадлежности тоже сильно различались от лагеря к лагерю, несмотря на строгие инструкции Москвы (предъявлявшие, однако, к лагерям довольно скромные требования). Заключенному полагалось одно новое полотенце в год, одна наволочка в четыре года, простыня раз в два года и одеяло раз в пять лет[688]. На практике же, писала Элинор Липпер, заключенный получал “так называемый соломенный матрас”:
В нем не было соломы и очень редко было сено, потому что сена не хватало для скота; вместо этого в матрас клали стружки и тряпки, если у заключенного находились тряпки. Еще – шерстяное одеяло и наволочка, которую ты мог набивать чем угодно, потому что подушек не было[689].
Некоторым не доставалось и этого. Даже в 1950 году востоковед Исаак Фильштинский, арестованный в 1948‑м, использовал в Каргопольлаге вместо подушки телогрейку, а укрывался бушлатом[690].
В приказе от 1948 года говорилось также, что полы в бараках должны быть не земляные, а деревянные. Но и в 1950‑е годы в бараке, где жила Ирэн Аргинская, пол был глинобитный[691]. И даже деревянный пол зачастую нельзя было толком очистить, потому что не было щеток. После войны одна полячка, описывая пережитое по запросу комиссии, рассказывала, что в ее лагере уборкой бараков и отхожих мест занимались ночные дежурные: “Грязь на полу барака приходилось отскребывать ножом. Русские женщины приходили в бешенство из-за нашего неумения это делать и спрашивали, как же мы жили дома. Им в голову не приходило, что даже самый грязный пол можно очистить щеткой”[692].
Отопление и освещение были столь же примитивны, но и в этом отношении разница между лагерями могла быть значительной. Один бывший заключенный вспоминал, что в бараках было очень темно: “Электрические лампочки блестели желто-бледными, чуть заметными точками, а керосиновые – чадили и тухли”[693]. Другие жаловались на противоположное – на то, что свет горел всю ночь и мешал спать[694]. В некоторых лагерях близ Воркуты с отоплением проблем не было, потому что можно было приносить в барак куски угля из шахты; вместе с тем Сусанна Печуро, вспоминая Интлаг, говорила: “Утром просыпаешься – и волосы примерзают к нарам, и все совершенно замерзшее, и вода в ведре, которая там стоит для питья”[695]. Водопровода в бараках не было, воду приносили дневальные – старые женщины, непригодные к более тяжелой работе. Они же убирали в бараке и присматривали за вещами в течение дня[696].
Вдоль нар и столов, всюду, где можно было что-нибудь повесить, сушилось огромное количество сырой и грязной одежды, и вонь в бараках стояла страшная. В особых лагерях, где бараки запирались на ночь и на окнах стояли решетки, ночью, по словам Ирэн Аргинской, было “почти невозможно дышать”.
Усугубляло дело отсутствие в бараках уборных. Там, где двери бараков на ночь запирались, ставили, как в тюрьме, параши. Одна бывшая лагерница писала, что “дежурные должны были рано утром выносить парашу – громадный чан. Поднять его было немыслимо, и его тащили волоком по скользкой дороге. Содержимое неминуемо выплескивалось”[697]. Галина Смирнова, арестованная в начале 1950‑х, вспоминала: “Если что-нибудь серьезное – терпи до утра, иначе ужасная вонь. <…> Днем туалеты – деревянные дырки на улице, 30–40 градусов мороза или жара, все равно”[698].
Томас Сговио:
Перед каждым бараком воткнули в землю, чтобы он вмерз, деревянный шест. Очередной приказ! Отныне мочиться на территории лагеря разрешалось только в отхожем месте или на шест, к верхушке которого была привязана белая тряпка. Нарушителю – десять суток штрафного изолятора. <…> Приказ появился потому, что некоторые заключенные, не желая ночью идти в отхожее место, до которого было далеко, справляли нужду прямо на протоптанные в снегу дорожки. Весь снег был в желтых пятнах. Когда поздней весной он таял, вонь была ужасающая. <…> Два раза в месяц мы скалывали с шестов ледяные пирамиды и на тачках вывозили куски за зону…[699]
Грязь и теснота создавали не только эстетические проблемы, и дело не сводилось к одному лишь дискомфорту. Переполненные нары и нехватка пространства могли становиться причиной смерти человека – особенно в лагерях, где работали по двадцатичетырехчасовому графику. В одном таком лагере, где работа была организована в три смены, по словам одного мемуариста, спящие в бараке были в любое время суток. Борьба за возможность поспать была борьбой за жизнь. Из-за места для сна ругались, дрались, бывало, что и убивали друг друга. А радио в бараке орало в полную силу, поэтому его ненавидели[700].
Из-за того что условия сна имели столь важное значение, они всегда были важным средством контроля над заключенными, и лагерное начальство сознательно использовало их в этом качестве. В Центральном московском архиве гулаговские архивисты бережно сохранили фотографии бараков разных типов, предназначенных для разных категорий зэков. В бараках “отличников” – кровати на одного человека с матрасами и одеялами, дощатые полы, картинки на стенах. Заключенные хоть и не улыбаются в объектив, но не выглядят голодными и заняты чтением газет. А вот в режимных бараках для проштрафившихся – грубые деревянные нары. Даже на снимках, сделанных с пропагандистскими целями, на этих нарах нет матрасов и зэки укрываются одним одеялом на двоих[701].
В некоторых лагерях этикет, окружавший условия сна, стал довольно замысловатым. Пространство было в таком дефиците, что обладание им и возможность уединиться считались колоссальной привилегией и были достоянием лагерной “аристократии”. Заключенным высшего разряда: бригадирам, нормировщикам и так далее – нередко отводились места в бараках меньшего размера, с меньшим количеством людей. Солженицын, назначенный по приезде в московский лагерь “заведующим производством”, получил место в “особой комнате”:
