Ирина Бразуль - Демьян Бедный

Однако и из самых невыразительных, неприглядных и утомительно однообразных полос Демьян с удовольствием вытащит интересные строчки. Ни безграмотность, ни слепые, непропечатанные тексты не испортят ему аппетита. Единственное попутное занятие — глубокие затяжки табачком. И еще — с некоторых пор — утоление жажды. В кабинете появился большой графин и стакан вместимостью с пивную кружку. Демьян на секунду отрывается от газеты или рукописи, чтобы не перелить воду через край.

…Жажда растет при удаче. От неудач; при срочных заказах. Из-за утомления. Демьян пока не задумывается над тем, что эта жажда означает. Не задумывается и над тем, что с годами все больше тучнеет. И молодой был «детина в шесть пудов весом». Перешагнул за сорок — писал: «Беда с моей грузной внешностью — только сел в трамвай, слышу смешок ехидный: «Хе-хе! Дяденька солидный!» Да что смешок! Поэт сущую правду сказал воришкам, стянувшим его портфель: его действительно принимали за буржуя, за нэпмана. Приехав в Пермь в уже далеком двадцать первом году, он был схвачен на улице комсомольцами. Стоял холодный январский вечер. Молодежь таскала из Камы бревна для школы, больницы, типографии — и вдруг навстречу полный, хорошо одетый человек: шуба, шапка, валенки, да еще задирается.

— Пролетарий борется с топливным кризисом! — улыбкой приветствовал прохожий комсомольцев.

В ответ один из них вытащил из кармана наган и без дальних слов приказал:

— Берись за веревку и тащи с нами! А потом пойдешь в ЧК.

Ребята поддержали инициативу. Сразу видно, что беглый буржуй!

— Пусть поработает, а после отправим куда надо.

«Беглый буржуй» впрягся в лямку и потянул бревна в типографию на окраину города. Ему повезло: на середине пути встретился врач, попросивший дать топливо прежде Александровской больнице, что была поближе. Туда как раз только привезли раненых…

Только когда комсомолия привела «этого типа» в ЧК с просьбой проверить документы и они были предъявлены, ребята пораскрывали рты. На стене ЧК висел плакат Демьяна Бедного, а он стоял перед ним, скинув шубу и шапку: «В помещении было холодно, а с него шел пар…» — рассказывали участники этой операции.

Извинений Демьян не принял. Посмеялся и спросил: «Нет ли одежды полегче? В типографию-то надо бревна оттащить?» Еще бы! Печатался первый номер комсомольской газеты «На смену!». В шесть часов утра со свежим номером газеты Демьян вместе с ребятами покинул типографию.

Еще через два года, когда поэт гостил на Балтфлоте, ему надумали шить робу. Портные намучились. Еле выкроили из двух больших одну для почетного моряка. А теперь? Прошли еще годы, и после признаний: «И я был юношей, теперь — гиппопотам…» — последовали еще менее лестные самохарактеристики. Он видит себя уже «асимметричным бегемотом». Что удивительного? Сытно поесть никогда не отказчик, и всегда готов в этом признаться. Вообще Демьян не стеснялся рассказывать о себе. Он пользовался собою как зеркалом, в котором отражалось то, что могло иметь общий интерес, но благодаря такому «отражению» приобретало необыкновенную, чисто житейскую яркость.

Не закрыты перед читателем и двери его собственного дома. Демьян давно представил свою семью. Когда-то «вдохновленный» входящими в быт сокращениями, среди которых были такие великолепные образчики, как «Всечеквалап» (Всероссийская комиссия по валенкам и лаптям) или не расшифрованное им «Калковпехкраскур», поэт сообщил: «Я в новый стиль вхожу… и тещу я зову «товарищ запипу» (заведующая питательным пунктом)… «Семья моя — «колхоз», столовая — «компрод»… и многочисленный колхозный мой народ за стол садится коллективно».

Не закрывает он за собой и всех других дверей, куда ни пойдет. Явился в редакцию и слышит… пусть слышит и читатель!

«Друг — Демьян, войди в границы!Снова стих на три страницы!Покороче, брат, нельзя ли?»Мне в редакции сказали:«Ты б — на прежнюю дорожку:Обо всем бы понемножку,С сердцем,С перцем,Метко,Едко,Как писал ты, брат, нередкоВ боевую нашу пору……Звонко пели стрелы-строкиИ впивались, словно осы,В злободневные вопросы!»И ответил я уныло:«Это — было…»

Отчего не признаться в неудаче? Зато он не постесняется и похвалиться. Не обязательно собой. Вообще — всякой удачей. Например, таким счастьем, как «поимка» единственного экземпляра старой книги:

Книжка оказалась редчайшим явлением.Сомневались даже в бытии ее таинственном.Обреталась она в экземпляре единственном.Я поймал за хвост эту редкую птицу.— Дорогонько мне эта поимка досталась! —Когда птица уже улететь собраласьЗа границу!За сто монет!За сто монет!Торгаши советские ее продавали!Умно ли это?Нет!Культурно ли?Нет!

Речь идет о впервые изданном в России при Петре I Эзопе, и Демьян не может успокоиться: «…заграничный книжный агент загребет нашу книжную редкость в момент… Глядь, наш культурный фонд под ударом: за границу уходит не игральная кость, не аршинный чубук, не точеная фига… редчайшая книга, драгоценная книга, шаткий мостик — но мостик! — от веры к уму!» Со всей библиофильской страстью поэт напускается на Наркомпрос, Наркомфин, на главную московскую библиотеку, называвшуюся еще тогда Румянцевской:

Нам инойСтариной— Да еще как живем мы не очень зажиточно —Пренебрегать даже очень убыточно.Нас гнетут темнота и нужда,Мы не вышли еще из культурного детства.И поистине только тупая балдаМожет брякнуть, что мы отреклись навсегдаОт всего, от хорошего даже, наследства.

Стихи названы: «Трудно с этим мириться».

А вот удача, как будто ничем не омраченная: в старой книге случайно обнаружены неизвестные строки Некрасова! Немедленно поздравить всех, всех, всех!.. Лишь после оказалось, что произошла ошибка…

Конечно, не каждая радость и огорчения библиофильства доводятся до общего сведения. Значительная часть остается в кругу друзей и становится известна благодаря им. Сохранилось письмо к старому ленинградскому книжнику — Шилову, в котором Демьян запрашивает, не попадался ли ему перевод с французского 1789 года — «Описание вши», и попутно делится радостью: «Вчера приобрел за три рубля «Позорище странных и смешных обрядов», очень хороший экземпляр. Для моей библиотеки взял я потому, что на нем оказалась собственноручная отметка владельца книги. Кого бы Вы думали? Кондрата Рылеева! Декабриста! Вот что он читал… Поглядывайте, Федор Григорьевич, на надписи, попадется еще Рылеев — возьму. Но это очень редкий случай».