Владимир Осин - Дворцовые интриги и политические авантюры. Записки Марии Клейнмихель

Я так любила ее сына, бедного Володю Палей, обладавшего большим лирическим талантом и так же хорошо писавшего по-французски, как и по-русски. Если бы он так рано не умер, он, наверное, занял бы выдающееся место среди русских поэтов[130]. Дорогого, горячо любимого великого князя Павла я видела в последний раз осенью 1918 года в Царском Селе. Обе его маленькие дочери встретили меня на вокзале. При них не было ни гувернантки, ни слуги, проводившего их. Несчастье, постигшее их, сделало их самостоятельными, и они сами пробили себе дорогу через толпу на вокзал. Вместо дорогого лимузина, отвозившего раньше гостей, нас извозчик подвез на маленькую дачу, которую они занимали после того, как у них отняли их великолепный дворец. Я нашла великого князя очень изменившимся. Сохранив все еще свою осанку, свое благородство, он все-таки выглядел исхудавшим, осунувшимся. Как всегда любезный и приветливый, он казался почти счастливым и даже улыбался. Когда его супруга была возле него, ему, казалось, ничего более не надо было: в ее нежности, которой она его окружала, в ее взгляде для него заключался весь мир. Семейная жизнь их была очень трогательной. Они получили письма от сына, сосланного вместе со своими кузенами на Урал. Княгиня Палей читала мне эти письма, эти стихотворения в прозе, в которых бедный юноша изливал в возвышенных чувствах свою душу так, что слезы выступили на моих глазах. И этот юноша с такого чистой душой умер смертью мученика[131]. Его вместе с великим князем Сергеем Михайловичем, сестрой Государыни и князьями Иоанном, Константином и Игорем большевики бросили в яму и зверски убили градом камней.

Княгиня Палей, эта несчастная мать, письма, посланные ею ее сыну, не знаю каким образом получила после его смерти обратно. Эти письма были найдены в его кармане.

Благородные люди собрали останки этих погибших мученической смертью и привезли их в гробах в Китай, где они ныне покоятся. Бренные останки великой княгини, супруги великого князя Сергея, стараниями ее сестры, принцессы Батгенбергской, были перевезены в Иерусалим и похоронены на Священной земле.

Последняя неаполитанская королева

Мирабо сказал: «Единственный мужчина среди приближенных Людовика XVI — это Мария-Антуанетта»[132]. Эти слова подходят также и к королеве Неаполитанской Марии.

Моя кузина и подруга графиня Леонтина фон Кенигсмарк, принявшая меня так сердечно в прошлом году в Мюнхене, передала мне через несколько дней после моего приезда приглашение от королевы Неаполитанской. Глубоко тронутая, направилась я во дворец эрцгерцога Карла Теодора, чтобы увидеть принцессу, о которой я в юности так много мечтала. Нынешнее поколение не знает, как ценили современники неаполитанскую королеву Марию-Софию. Я относилась к ней с любопытством и глубоким почтением.

Вид этой 83-летней старухи, черты лица которой сохранили следы былой красоты, ее гордая осанка, плавные движения, весь ее вид и занимательная беседа с ней перенесли меня в давно прошедшее время моей молодости.

И если я ей, быть может, показалась невнимательной и рассеянной, то это лишь оттого, что я мысленно переживала славное прошлое, как ярким лучом на мгновение озарившее темное царствование последних Бурбонов в Сицилии[133].

Пятнадцать лет тому назад, во время моего пребывания в Неаполе, совершила я нечто вроде паломничества, съездив в автомобиле в Гаету.

Владелец гостиницы, где я остановилась, рассказывал мне, что его отец принимал участие в защите Гаеты от пьемонтских войск. Гаета — маленький городок с 15 000 жителей — находится в десяти километрах от Капуи и в пятнадцати от Неаполя.

В Гаете по приказу Марка Антония был убит Цицерон. Там показывают туристам руины под названием Торе д'Орланде и гробницу Цицерона.

В столовой висел большой портрет восемнадцатилетней королевы в белой накидке и калабрийской шляпе. Я еще в Минске, будучи ребенком, любовалась этим портретом, копии с которого проникли в отдаленнейшие углы России. Королева была сестрой австрийской императрицы, а также графини Трани, несчастной герцогини Алонсонской и принцессы фон Турн унд Таксис. Она принесла с собой свежую струю воздуха баварских гор в удушливую атмосферу неаполитанского двора, где были в порядке вещей деспотизм и ханжество и где все опиралось на полицию и на грабеж.

Молодая баварская принцесса оказалась весьма зоркой королевой. Она сделала попытку уговорить своего супруга дать народу требуемые им реформы, но эта попытка встретила враждебное отношение со стороны священника короля Франца III, патера Борелли. «Какая каналья этот патер Борелли! — восклицал, потрясая кулаком, хозяин нашей гостиницы. — Сколько зла принес он нашей родине. Если бы не он, несомненно, были бы мы в союзе с «Regalantuomo»». Ввиду того что отец его принимал участие в защите Гаеты, он стал мне рассказывать некоторые подробности. Как оказывается, туринский кабинет действительно сделал такое предложение. То, чего Франц III не хотел отдать добровольно, было у него отнято силой совершенно так, как когда-то у Людовика XVI и затем у Николая II, у которых силой было взято то, что они должны были бы отдать добровольно. Но король Неаполитанский слишком долго колебался, и его запоздалые уступки требованиям народа уже не были в силах удержать победоносного шествия Гарибальди.

Если королеве Марии-Софии не удалось спасти трон своего супруга, то она все-таки сумела пасть величаво и с блеском, и пятимесячная осада Гаеты, начавшаяся и кончившаяся тринадцатого числа, останется навсегда блестящей страницей в военной истории всех народов. Если генерал Боско был главой этой геройской защиты, то королева была ее душой. День и ночь она бывала в траншеях, ободряла офицеров и солдат, разделяла с ними их лишения, опасности, ухаживала за ранеными, помогала хоронить убитых.

Учителя истории до революции в России говорили своим ученикам, что георгиевские кавалеры должны были гордиться, имея в своем числе неаполитанскую королеву.

«Tack sa Mycket!»[134]

«Tack sa Mycket!» С этими словами покинула я шведский пароход, привезший меня из большевистского ада в гавань Стокгольма, где я, наконец, вздохнула полной грудью.

«Tack sa Mycket!» были слова, произнесенные мной, когда я покидала эту гостеприимную страну. Прежде всего вспоминаю я при этом шведского посла в Петербурге генерала Брандстрема, моего старого, верного, спасшего мне жизнь друга.

«Tack sa Mycket!» — слова, которые я хотела бы сказать каждому шведу. В каждом шведе вижу я друга и спасителя моего.