Николай Храпов - Счастье потерянной жизни т. 2

— Владыкин, на тебя поступило такое свидетельское показание, что, якобы, ты, рассуждая с одним человеком о "П"- образных опорах для электросети, выразился: что случись, какая неустойка с большевиками, вот, на этих перекладинах, ты их будешь вешать, — Что скажешь ты на это?

— Гражданин начальник, вот на это, вы оказались способны, собирать такую грязную ложь. Ну, допустим, что такую несулепицу, и сказал я про вас. А вы что, вот с этим вашим револьвером, который сейчас наставили на меня, испугались двадцатилетнего парнишки? Да, кроме того, всего три недели назад, Владыкин выступал в клубе о воспитании молодежи в духе коммунистического самосознания.

— Ну, Владыкин, хватит на сегодня. Иди отдыхай. За прямоту и безбоязненность, ты мне нравишься, ну… ладно, посмотрим!

Когда вывели его, и повели обратно в тюрьму теми же знакомыми улицами, душа Павла была полна великой радости. Вспоминались детали разговора, и грудь переполнялась жаждой хвалы и благодарности Богу за эти явные чудеса, какие он ощущал на себе. Он готов был здесь же, прямо на тротуаре, упасть на колени в молитве к Богу.

Идя дорогой, он не замечал ничего вокруг себя, приступы восторга были так велики, что, временами наворачивающиеся слезы, заслоняли глаза.

Ему вспоминались картины из произведения Сенкевича "Камо грядеши?" и другие рассказы о том, как в древние времена мученики-христиане умирали на кострах, от ярости диких зверей на аренах цирка, в подземельях "святой инквизиции".

Вспоминая, он удивлялся, откуда эти простые люди черпали силу, чтобы так мужественно и стойко умирать за Христа? Тогда у него закрадывались сомнения: может быть, это только литературный вымысел? Как можно, с улыбкой на лице встречать свою смерть? Теперь он это испытывал на себе, как велико чувство радости в страданиях, когда Бог дает Духа Святого, и как могучи и правдивы слова Христа: "И не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас" (Матф.10:20).

Павел видел, как прохожие испуганно отходили в стороны, при виде обнаженного револьвера в руке конвоира, сопровождавшего его, а он приветливо, с улыбкой смотрел на них, с ясным сознанием в душе: "Какая великая честь — страдать за Христа!"

С таким высоким чувством, он, совершенно того не замечая, возвратился в тюрьму и вошел в свою камеру. В камере его встретили те же, безнадежные лица арестантов. Глубокую скорбь выражали они. Ему хотелось всем свидетельствовать о Своем Спасителе. В свою очередь, и арестанты, увидев на лице юноши такую радость, невольно заинтересовались его настроением. Павел был очень счастлив вдохновенно повторить все вопросы и ответы, какие ему пришлось давать в кабинете следователя. Пересказывая это в камере, он еще раз испытывал необыкновенную радость.

Арестанты с большим участием выслушали его, загоревшись при этом его настроением, давали разумные советы, как вести себя в дальнейшем, а в результате, почти все определили — отпустят.

Среди них был один пожилой мужчина, все время внимательно слушавший Павла. Он редко вступал в разговор, и, подмечая ошибки юноши, давал внушительные советы. Никто в камере не знал ничего о его жизни и причине ареста. Из тех кратких слов, которые слышали от него: что он много видел в жизни тюремных камер и, что на сегодняшний день у него нет ни близких, ни родных, о чем свидетельствовала его одежда и весь внешний вид, ему дали кличку — "Бродяга".

Когда все арестанты, после слов Павла, вынесли единое мнение, что его отпустят, этот незнакомец коротко, но внушительно сказал:

— Скорее, нас всех распустят отсюда, чем этого невинного юношу; для наших хозяевов он опаснее всего. Мы ведь, как сорняк на дороге: не вырвешь летом, осенью он сам засохнет. В этом же молодом человеке, сокрыта сила какой-то жизни. Он, как виноградная лоза: ее осенью обрежешь, весной она пустит новые, сильные побеги, выкорчуешь — она, от остатков корня, пустит побеги еще сильнее.

Потом, подойдя к Павлу, он положил ему на плечо свою могучую руку и сказал:

— Не отпустят тебя, парень, не затем взяли. Много придется пострадать тебе, много предстоит борьбы впереди, если ты не оставишь свою идею. Перенесешь — счастлив будешь сам, и многим другим путь к счастью укажешь, не перенесешь — опозоришься на всю жизнь.

Счастье есть в жизни, но оно так не дается, нужно много потерять, чтобы достичь его, и им жить. Ты встал на правильную дорогу, смотри же, не сбивайся с нее. Если уж ты, в этой постылой тюрьме сумел загореться таким огнем, то не бойся: какая бы тьма не встретила тебя, свет твой будет с тобой. Иди и свети! — "Бродяга" умолк и отошел от Павла.

Его лицо, испещренное глубокими морщинами, свидетельствовало о какой-то большой жизненной катастрофе, перенесенной им. Видно было, что когда-то человеческие страсти безраздельно справляли свою тризну в его душе, а теперь столкнули в эту бездну, и он остался одиноким, покинутым всеми, в старых опорках на ногах и с мучительными воспоминаниями о безвозвратном прошлом.

В камере все умолкли, умолк и Павел. За тюремной решеткой виднелся прогулочный двор, по которому гуськом, друг за другом, шлепая по оттаявшей на солнце земле, прогуливались арестанты; за ним — те самые, железные ворота, в которые он когда-то просовывал деньги отцу и обменивался с ним краткими словами.

Надвигались сумерки. Воспоминания об отце перенесли Павла к тем жутким временам, когда семья расставалась с ним: свидания, арестантские вагоны, архангельская тайга. Теперь он и сам за этой решеткой: ходит по тюремному двору и жадно вглядывается в лица арестантов, проходящих перед ним; с какой-то затаенной надеждой смотрит на дверь комендатуры и на выходящих оттуда надзирателей.

Ему кажется, вот-вот, в камеру войдет тюремное начальство и объявит ему, что его посадили ошибочно. Но проходят часы за часами, а мечты его не сбываются. При воспоминании об отце, свободе, тот огонь радости стал заметно затухать, а на смену ему, холодным ужасом, в душу стала заползать тревога. Надежда на светлое освобождение стала исчезать вместе с лучами заходящего солнца.

Вскоре, в опустелом тюремном дворе раздался звон колокола и семья арестантов, ложась на нары, постепенно засыпала тревожным сном. По коридорам, мерно постукивая каблуками сапог, ходил надзиратель. Через час-полтора умолкали и его шаги. Так началась тюремная жизнь Павла.

После некоторого перерыва, следователь опять вызвал его. Снова Павел пережил такое же удрученное состояние, как и в первый раз, входя в здание НКВД.

Его особенно пугали слова одного из прошлых "собеседников": "…подрастешь, поумнеешь, одумаешься…" Он сравнил это с тем, как в тюрьме радостное настроение сменилось скорбными воспоминаниями об отце. А если опять этот человек сейчас в кабинете, что я буду отвечать? Очень не хотелось заходить туда и вступать в беседу с ними. Но вдруг, в коридоре появился его следователь и, подойдя к кабинету, завел его на допрос.