Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Женские типы (симпатичные ему) Толстой списывал все со своих членов семьи. Мне думается даже, что Анна Каренина, прототипа которой как будто еще никто не нашел, есть тоже не более, как петербургский вариант (в другой обстановке замужней жизни) все той же любимицы Толстого Татьяны Андреевны Кузьминской (Наташи), а сам Каренин (с физически противными для Анны чертами) есть ее муж председатель суда Александр Михайлович Кузьминский, но опять по приему Толстого (из снобизма) увеличенный до размеров аристократического министра в стиле графа Валуева. Отрицательные черты старшей сестры Берс Александры Андреевны, а отчасти и моей матери я узнаю в барыне «Плодов просвещения»). Черты своей семьи я нахожу и в поразительной силе (на мой взгляд) отрывке «Записки матери».
<Петербург в 1870-е годы>
Моим запискам суждено быть «старческой болтовней» безо всякой системы, а главное, хронологии. Чувствуя, что немного осталось жить на этом свете, у меня есть какая-то, может быть, даже ненормальная потребность (неотвязчивая идея) обо всем главном высказаться.
Возвращаюсь опять к положению моей матери в петербургском обществе 70-х годов и к той части общества, среди которой мы, дети, росли.
Мать моя в первые годы замужества вся отдавалась великосветской жизни. Но с тех пор, как я ее помню, она уже ездила только на придворные, т. е. так сказать обязательные балы. В 70-х годах она уже отвлечена была другими интересами. Главным ее интересом и во всю последующую жизнь продолжавшуюся стала медицина.
Мать моя говорила, что ее мать очень любила лечить и эта любовь передалась ей по наследству. В те годы только начала развиваться медицина русская; а раньше и у нас в доме, да и вообще в обществе докторами были все немцы. В нашем детстве домашними докторами у нас были Раухфус и Ленц (?). С переездом к нам Дуброво пошло у нас русское направление в медицине. В славе был тогда и в обществе, и при дворе Сергей Петрович Боткин. Он создал целую школу врачей, национальную, и она боролась с немецкой школой. Любимейшей наукой матери стала медицина, и для дилетантки она чрезвычайно преуспела в этой науке. Врачи стали для нее самыми интересными людьми. Боткин, Чудновский, Алышевский, Краевский, хирург Богдановский, Мультановские, всё это были те имена, о которых я постоянно слышал в моем отрочестве и даже всех их знал. Сколько врачей были друзьями нашей семьи, и в городе, и в деревне, и не перечислишь.
В Петербурге в те годы начали основываться общины сестер милосердия, из коих самая знаменитая и так сказать аристократическая стала в последствии Георгиевская. Дамы высшего общества ездили постоянно на дежурства в Георгиевскую общину. Что они там делали, я не отдаю себе отчета, но только и у матери моей были частые там дежурства на неделе. Во главе Георгиевской общины стояла тогда прославившая по своей деятельности в области медицины графиня Елизавета Николаевна Гейден, рожденная графиня Зубова. Через мою тетку графиню Зубову она была с нами в свойстве и мы, дети, с семьею Гейден росли как друзья и родственники и остались таковыми почти на всю жизнь.
В последние годы нашей петербургской жизни две семьи стали на всю жизнь друзьями нашей семьи. Обе они были из высшего военного круга. Это были семьи всесильного тогда военного министра Д.Д. Милютина, впоследствии графа и фельдмаршала, и семья графини Е.Е. Гейден, муж которой граф Федор Логинович был долгие годы начальником Главного штаба и ближайшим сотрудником графа Милютина. С этими семьями и в особенности с Милютиными в тесной связи и на всю жизнь оставалась и наша мать. Направление обеих семей было в то время определенно либеральное.
После цареубийства 1-го марта сам Гейден, как и многие аристократические петербургские семьи, круто повернули на консерватизм. А Милютины, переселясь в Крым и отходя от двора, остались прежнего направления. В связи с такою переменой и отношения между моей матерью и графиней Е.Н. Гейден охладели. Но в начале 70-х годов моя мать вошла в медицинской области в кружок дам, окружавших графиню Е.Н. Гейден. Наши три семьи были тогда теснейшим образом связаны, и мы искренно между собою видались, а Милютины даже зиму 1873–1874 годов прожили целый год над нами в верхнем этаже нашего дома на Фонтанке.
Но пылкий и увлекающийся характер моей матери всё дальше и дальше склонял ее к радикализму тогдашней интеллигенции, выражавшемуся в поклонении перед республиканским строем, в демократичности и в научном материализме. Это вызвало долголетнее расхождение и даже открытую ссору между моей матерью и, например, с семьею А.А. Васильчикова, женатого на родной сестре отца.
Любимец нашей семьи дядя Саша, младший брат отца, до своей женитьбы был всецело под влиянием моей матери и, будучи адъютантом Цесаревича, он одновременно как-то сумел и ежедневно работать в качестве студента в С.-Петербургском технологическом институте. Если не тогда, то спустя несколько лет, радикализм захватил и еще две двоюродные нам семьи — гр. Зубова и Всеволожских. Радикализм этих семей в последствии пошел даже дальше нашего. В Петербурге завязалась у моей матери долголетняя дружеская связь с графиней Л.В. Комаровской, дочерью реакционного министра юстиции гр. Виктора Никитича Панина. Сначала Всеволожские, Пушкины, потом Гейден, Зубовы — вот кто были этот товарищеский кружок, от которого мы, дети, оторвались с переездом нашим из Петербурга сначала на два зимних сезона 1875–1877 годов в Париж, а потом и с окончательным переездом нашей семьи в Москву.
<Смерть брата Васи>
Перейду теперь к первому горю, посетившему нашу семью, к смерти нашего старшего брата, 16-летнего Васи 3 июня 1875 года.
Вася (род. 25 марта 1859 г.) был старший из нас троих братьев. Ему было тогда 16 лет. Он был на полтора года моложе нашей сестры Лизы, которой тогда был почти 18 лет, и они всегда учились вместе, как мы с Мишей, которому было почти 15 лет, а мне почти 13 лет. Но я помню Васю теперь через 56 лет после его смерти как в тумане, а наружность его — больше по портретам. Описать его душевный облик,
