Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
Помню однажды в последние годы Толстого, когда уже память его ослабела, он стал смешивать своих даже близких знакомых и меня раз назвал именем отца моего, Адамом Васильевичем. Но Лев Николаевич вспомнил и извинился передо мною, сказав, что в его памяти все знакомые разложены как бы по категориям, и он часто смешивает одно поколение с другим.
Помню также, что мое самомнение тогда было этим замечанием сильно задето (до сих пор я об этом помню), я мнил себя до некоторой степени «любимцем» Льва Николаевича из нашей семьи (так писала про меня в своих воспоминаниях и Софья Андреевна) и считал себя в интеллектуальном и идейном отношении не в одной категории с отцом, и думал, что и Лев Николаевич меня отличает от других. Но теперь с годами разделение людей — классовое, родовое, зоологическое, и в меня просочилось различие тут в оттенках, а издали для людей других классов (крестьян, интеллигентов или больших художников) люди одного класса, как китайцы для европейцев, все на одно лицо.
Так вот со всеми оговорками этими я признаю, что роман Тургенева «стилизован», но верно обрисовывает четыре главные категории тогдашнего русского общества: 1) генералы николаевского воспитания; 2) интеллигенты-передовики и даже революционеры; 3) «Литвиновы» — лучшие русские типы; 4) «Ирины» — русские женщины с пробудившемся идейно-социальным сознанием.
Лучшие женские типы в России, несомненно, тогда давало русское высшее общество. В те годы реформ «Ирин» среди русской аристократии было немало. Напомню о тех, которых лично я не знал, но только был наслышан о них и знаком с ними немного по мемуарной литературе: Философова, баронесса Икскюль, баронесса Радей, Альбединская и др. (последняя считается некоторым прототипом «Ирины», хотя по моим розыскам у ее близких родственников Альбединская никогда не знала Тургенева).
Толстой, не признававший вообще идейность в женщинах, на мой взгляд, очень ослабил этим свои женские типы. Среди них ни одной идейной женщины. Анна Каренина, как тип, совершенно побледнела от этого: в ней одна физиологическая страсть. Это даже мало реально для русской женщины; к Анне несомненно для исторической правды надо было прибавить нечто «ириновское», то есть стремление к идеалам правды социальной. По категориям социальным Вронский и мой отец принадлежали к 1-й тургеневской (тенденциозно окарикатуренной) категории «генералов», а моя мать принадлежала, несомненно, к типу тогдашних «Ирин», к каковому ее и приравнивали некоторые из интеллигентно-прогрессивных ее почитателей.
Если хотите, из другого социального класса провинциальных дворян, из другой эпохи екатерининско-александровской близкие люди, я уже упоминал, находили тесную параллель между моими родителями и родителями С.Т. Аксакова из «Семейной хроники».
У Толстого, на мой взгляд, был такой прием художнического творчества. Основным прототипом и даже физическим, не только душевным, он брал всегда знакомых ему лиц. Он любил их переносить в более широкую и блестящую обстановку жизни; он маленькую тусклую фотографию с натуры превращал в большой, блестящий портрет масляными красками.
Толстой, не говоря уже об его молодости, но и до самой старости в скрытой основе своей натуры был большой «сноб», то есть он любил блеск и красоту жизни: знатность, богатство, светскость. Эти черты признавал в отце и мой товарищ, и близкий друг Сергей Львович, старший сын Льва Николаевича. Толстому-отцу всегда импонировал своим блеском Петербург с его придворно-аристократическим блеском, так говорил мне Сергей Львович. То же было и у Пушкина: сравните в «Онегине» описание московского света и петербургского. В дневнике Пушкина мы читаем такие загадочные строки: «каждого из них в отдельности я презираю; но всех вместе я не могу презирать»[213]. Толстой в своем приятеле Стаховиче ценил его принадлежность к блестящему петербургскому кругу. Толстой и вся его семья и меня-то стала особенно отличать в ту пору моей жизни, когда я выдвинулся в высших петербургских сферах.
Нечего говорить, что такой же снобизм, воспитанный с них самим же Львом Николаевичем, разлит был и во всех членах семьи Толстого. Софья Андреевна этот свой снобизм нисколько и не скрывала. «Толстовцы» из демократов всегда у них назывались в тесном (откровенном) семейном кругу «темными», и это не было только шутливым прозванием, но в нем выражалась и самая сущность отношений к ним всей семьи Толстого, да и самого Льва Николаевича: их всегда держали (в их массе, за малыми исключениями) на задворках барского дома.
Художник, мне кажется, может писать только о том, что он сам пережил. В сущности, всякий художник описывает только различные стороны самого себя. Одну сторону себя Толстой избрал в Пьере Безухове, но сделал из него богача; другую сторону себя же, свое честолюбие и аристократичную гордость, мужество, храбрость он изобразил в князе Андрее, увеличив его тоже в блестящего, богатого аристократа. Левин и Вронский суть повторения тех же типов. Но наружные черты своих героев Толстой брал со своих живых знакомых.
Долголетний приятель Толстого (не друг), который в последние годы своей жизни в Ницце, был со мною в частой корреспонденции, князь Д.Д. Оболенский, в 19-м году писал мне следующее (когда найду письмо, выпишу дословно, а теперь по памяти): «эпизод с Вронским на скачках (падение) случился со светлейшем князем Дмитрием Голицыным (“Димкой”)». Но физические черты, наружность Вронского, по словам самого Толстого, взяты с графа Алексея Васильевича Олсуфьева (старшего брата моего отца): сухой, коренастый, с характерными скулами. Оболенский об этом не раз говорил жене Алексея Олсуфьева. Та обижалась (или делала вид, что обижалась), и говорила, что ее муж никогда не был таким развратником, как Вронский.
Конечно, по внутренним свойствам дядя мой нисколько не походил на Вронского, и уже скорее спокойствием, прямодушием и достоинством своих манер на Вронского был похож мой отец. Но, конечно, отец был гораздо скромнее Вронского, и внешняя «рамка» портрета Вронского делает из него богача и блестящего офицера масштаба, например, Воронцова-Дашкова и ему подобных. Отца моего Толстой знал еще по Севастополю, куда отец мой 22-летний, хорошенький, «розовенький» (выражение Толстого) флигель-адъютант, приезжал, командированный Государем Александром II из Петербурга.
Младший брат отца Александр Васильевич был почти фотографически описан Толстым в «Воскресении» под именем Богатырева. В «Воскресении» я тогда же узнал категорию молодых людей моего типа в камер-юнкере Селенине, чиновнике Сената, и тогда я был обижен и протестовал перед Сергеем Львовичем Толстым за такое меня трактование.
В каждом человеке есть свои низшие стороны и высшие. Творчество художественное, стилизация действительных лиц то «снимает» (выражение Толстого — художник Михайлов в «Анне Каренине») все хорошие стороны и делает несимпатичный тип, то, снимая все дурные стороны, делает
