Ольга Аросева - Прожившая дважды

Сухо расстался.

Дома работал над «Молотовым». Потом — на собрание писателей Москвы. Записался, ждал слова. Перенесли его на вечер.

ВОКС — подпись бумаг, послал письмо Андрееву о том, как меня травят.

Чувствую боль в правой верхней части живота и ужасную — в голове. У доктора Вовси. Он констатировал желчный пузырь.

Вечером на собрании писателей. Дали слово предпоследнему, в 10 вечера. Все были утомлены, слушали неприлично. Неудачное выступление. До меня выступал Анчаров, он, видимо, и шепнул президиуму, чтобы меня отодвинули на конец.

Зачем, за что меня едят? Едят не одного меня. По-видимому, директива отделам ЦК установить таких ответственных работников, которых за что-нибудь можно было бы снизить.

Вчера ночью телефонировал Молотову. Говорил он, как всегда, снисходительно, зайти не приглашал.

Сегодня телефонировал Ворошилову, просил принять. Он сказал, что некогда, но разрешил написать ему. Кажется, был достаточно искренен.

Астафьево. Тихий весенний вечер. Земля начинает благоухать. Днем был дождь.

Перед отъездом в Астафьево стал с дочерьми смотреть, сколько у них платьев. Из своей квартиры подошла Гера и встала в коридоре около комнаты детей. Лена просила меня купить ей юбку, Гepa сказала, что можно перешить платья, удлинить и т. д. Лена и Оля стали нервничать, как всегда, при разговоре с Герой. Я чувствовал, что хожу по канату. Давно уже моя семейная жизнь превратилась в эквилибристику. Моя семья вся в ранах, мой дом весь в прострелах, никакого вопроса касаться нельзя. В моем доме не только нет тепла, в котором у родного очага отдыхают, но там надо ходить осторожно, как по канатам. У Геры глаза вспыхнули, и она, как всегда в такие минуты, стала похожа на охотничью собаку, ожидающую падения подстрелянной птицы, чтобы помчаться за ней.

Я сглаживал углы и кое-как соблюдал равновесие. Но вдруг Гера сказала:

— Они тебя вокруг пальца обводят.

Дочери в два голоса запротестовали. Тогда Гера:

— А вот в прошлый выходной ты, Оля, получила от отца 3 рубля для парка культуры и отдыха, а сама не была в парке.

Едва только она произнесла это, как началась сцена, которую больно записывать и вспоминать. Оля вдруг страшно, истерически, вскрикнула, сжав кулачками свои виски, бросилась на диван и выкрикивала:

— Я не могу, как она (Гера) врет.

Лена тоже заплакала и спрашивала Геру:

— Почему ты знаешь, что Оля не была в парке?

Гера:

— Мне домработница сказала, что Оля через полчаса после выхода из дома вернулась.

Оля криком, слезами:

— Я была в парке, была вместе с Бехер. Может быть, недолго, но была. Уйди отсюда, подлюка этакая…

Гера стояла в коридоре. Наступило жуткое молчание. Гера мне:

— Ты идешь?

Я:

— Нет, поезжай ты до поликлиники и пришли мне машину.

Оля, 11-летняя девочка, плакала навзрыд.

Гера — мне:

— Пойди сюда.

Подошел. Гера:

— Ты звонил Галину (художнику)?

— Нет, не застал его.

Гера:

— Если ты их пожалеешь, то я в самом деле с тобой разведусь. — И поторопилась уйти, как всегда в таких случаях, словно не желая знать ответ.

Я однако сказал:

— Как угодно.

Гера не права. Нечего ей вмешиваться, если она объявила уже давно, что мои дети ее не касаются. К тому же Гера и в самом деле не знала точно, была или не была Оля в парке. Она могла быть там и недолго. Кроме того, в устах домработницы «полчаса» вещь очень относительная.

Оля подошла, ко мне:

— Прости меня, папа, что я так тебя расстроила.

Я:

— Ты себя больше расстроила. Успокойся. Это результат того, что ты и Лена много раз обманывали всех домашних, поэтому подорвали доверие к себе.

Лена и Оля согласились, но Оля сказала:

— Папа, я теперь больше тебя не обманываю.

Я поцеловал ее и предложил им с Леной погулять. Они взяли свою старую обувь и пошли к сапожнику отдать починить.

Из Астафьево говорил с ними по телефону. Приглашал на завтра к себе. Лена смущенно спросила:

— А как же, ведь там Гера?

— Ничего, вы будете моими гостями.

Ни дорогой в автомобиле, ни в доме отдыха Гера не говорила со мной, а я — с ней. Как чужие. Это мучительно, потому что все действия, манеры и взгляды делаются искусственными.

Митя — мальчик исключительно прелестный.

Я в пропасти. На одном берегу дочери, на другом — сын.

Сзади хватают меня интриганы и враги и в порядке призыва к самокритике обливают помоями и терзают душу. Гера этим не интересуется, не спрашивает об этой стороне моих мытарств и не знает, чего мне стоит держать жизнь моей семьи на том уровне, на каком она сейчас. Гера ничего не знает.

Работал. Вечером — серп луны и чуть-чуть края всей луны. Невидимая ее часть кажется большим желтым кругом. Жутко висит над землей, как занесенный над головой нож. А вокруг звезды.

С дочерьми говорил только по телефону и беспокоюсь, как они будут спать.

Весь день жаждал беседы с кем-нибудь ласковым, искренним, доброглазым. Сегодня таким был только один Митя.

Проект письма Ромэн Роллану.

«Дорогой товарищ Ромэн Роллан,

я почти одновременно получил Ваше письмо в ВОКС и другое, лично ко мне. Как всегда, я был страшно рад, особенно письму ко мне. В этот раз от Вас письмо было особенно теплое и очень значительное, потому что оно содержит очень, очень интересную идею о театре. Это бросалось в глаза целому ряду наших критиков и особенно Луначарскому. Несмотря на борьбу за новые формы спектакля, режиссеры выстраивают актеров у самой рампы, и спектакль походит не то на доклад, не то на концерт. Как раз на днях я видел премьеру „Кола Брюньон“ в реалистическом театре. Об этом спектакле трудно говорить, но если Вы позволите, скажу, что спектакль посредственный. В нем нет ни глубины сцены, ни света. С начала до конца спектакля на сцене остается Брюньон, говорит все время в повышенно радостном тоне — надоедает ужасно. В середине спектакля вдруг скачок в прошлое: Брюньон делается молодым, влюбляется в Ласочку, а через 10 минут они оба пожилые и сентиментально вспоминают свою молодость. Все так ложно, без жизни, без крови.

Не уверен, будет ли спектакль иметь успех. И, признаться, жалел, потому что Вашего „Брюньона“ так же исковеркали, как Герцог исковеркал фигурки, сделанные Брюньоном.

Вы себе представить не можете, с каким нетерпением буду ждать Вашей работы о Бетховене. Я все чаще и все глубже возвращаюсь к Вашим мыслям и к Вашему восприятию мира. Наша жизнь такова, что заставляет упорно искать истину. Те куцые идейки, среди которых нам приходится вращаться, не истина. Наша жизнь трудна и тяжела. Лаборатория вечно ищущей мысли, кажется, больше не у нас.