Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам

Оппоненты «Бубновых валетов» решили взять реванш и торжественно объявили, что 11 марта 1912 года в Училище живописи, ваяния и зодчества откроется выставка под названием «Ослиный хвост». На ней предлагалось выставить работы Михаила Ларионова, Натальи Гончаровой, Казимира Малевича, Владимира Татлина, Марка Шагала и других художников-авангардистов.

Но тут всполошилась администрация Училища. Она решительно воспротивилась тому, чтобы над входом в «храм искусства» красовалась позорящая его вывеска: «Ослиный хвост». Подала свой голос и цензура, запретившая экспонировать картины Гончаровой, на которых были изображены святые («Евангелисты»), объяснив это тем, что «такие» картины не могут быть показаны на выставке с «таким» названием.

Выставка, которую пресса сразу же окрестила «футуристической», всё же открылась и, просуществовав почти целый месяц (с 11 марта по 8 апреля), имела шумный успех.

«Бубновые валеты» продолжали относиться к «ослинохвостцам» резко отрицательно (или «пежоративно», как на французский лад писали тогда в газетах). Бенедикт Лившиц объяснял это так:

«В противоположность Ларионову и Гончаровой, протягивавшим руку итальянским футуристам, будущий «отец российского футуризма» весною 1912 года энергично открещивался от направления, под знаком которого гилейцам было суждено войти в историю русского искусства».

«Отцом российского футуризма» стал называть себя годы спустя Давид Бурлюк.

Тем временем большевики, которым тоже «было суждено войти в историю», начали активно действовать, воспользовавшись тем, что произошло в Сибири. А там (на Ленских приисках, что расположены на реках Витим и Олёкма) 4 апреля 1912 года было расстреляно мирное шествие бастовавших рабочих. Погибло около трёхсот человек. В ответ на это злодеяние по всей стране прокатились митинги и стачки. В большевистской газете «Звезда» 19 апреля появилась статья, написанная Кобой Джугашвили и подписанная «К.Сталин», в которой говорилось:

«Ленские события разбили лёд молчания, и, – тронулась река народного движения. Тронулась!.. Всё, что было злого и пагубного в современном режиме, всё, чем болела многострадальная Россия – всё это собралось в одном факте, в событиях на Лене».

Однако министр внутренних дел заявил Государственной думе:

«– Так было, так и будет!»

22 апреля 1912 года вышел первый номер большевистской легальной газеты, название которой («Правда») было позаимствовано у другой социал-демократической газеты, издававшейся с 1908 года в Вене небольшевиком Львом Троцким и пользовавшейся среди российских рабочих большой популярностью. Эта фактическая кража чужого названия вызвала острую полемику в рядах социалистов Европы. Но большевики на неё внимания не обратили и выпуск своей большевистской «правды» продолжили.

Официальным издателем этой газеты считался рабочий-большевик Алексей Егорович Бадаев, вскоре избранный депутатом IV Государственной думы. Литературный отдел редактировал писатель-эсдек Максим Горький.

Первый номер большевистской «Правды» начинался с передовицы, которая называлась «Наши цели». Её автором был Коба Джугашвили, которого арестовали в тот же апрельский день (22-го) на одной из петербургских улиц.

Победы и поражения российских социал-демократов Владимира Маяковского совершенно не интересовали. О том, на что он тогда (кроме занятий в Училище) тратил своё время – Мария Никифоровна Бурлюк:

«С Маяковским мы ходили вдвоём весной 1912 года в консерваторию слушать концерт Собинова… В антрактах костлявая, худая фигура Маяковского, слегка сутулившего плечи, спешила в курительную комнату. Музыку Маяковский не любил».

Глава вторая

Рождение поэта

Первая «читка»

24 июня 1912 года в Москве состоялось открытие памятника генералу Михаилу Дмитриевичу Скобелеву. Об этом торжественном событии – Владимир Джунковский:

«Забили барабаны, музыка заиграла Кавалергардский марш – войска отдали честь своему герою…

Памятник изображал «белого генерала» на скачущей лошади среди боя. Под ногами его – оружие убитых богатырей, разбитые пушечные лафеты и т. д. Скобелев с обнажённой шашкой как бы мчится впереди войск в атаку…».

Маяковский на открытии памятника не был – их семья сняла дачу в подмосковном Кунцево и стала жить там. Но Владимир по старой памяти продолжал заглядывать и в Петровско-Разумовское, где проводил время на даче в Соломенной Сторожке. Его соседями были молодые люди: авиатор Георгий Кузьмин и композитор Сергей Долинский. Последний впоследствии утверждал, что уже тогда Маяковский постоянно сочинял стихи, которые, впрочем, почти никому не показывал. Это утверждение говорит о том, что процесс стихосложения, начатый нашим героем в Бутырской тюрьме, не прекращался. Мастерство оттачивалось. И неумолимо приближался день, когда начинающему поэту должно было очень захотеться предъявить кому-нибудь то, что удалось достигнуть.

А Давид Бурлюк тем летом объехал пол-Европы, посетив Париж, Милан, Рим, Венецию и Мюнхен.

Другой будетлянин, Бенедикт Лившиц, дважды исключавшийся из университета за участие в студенческих беспорядках, в июне 1912-го окончил Киевский университет. Ему предстояло отслужить в армии, и перед ним встал непростой вопрос: где служить? Проблема возникла из-за его национальности, о которой он говорил:

«Еврей, да ещё вооружённый университетским дипломом, каждой воинской части казался жупелом, предполагаемым носителем революционной заразы, которого из элементарной осторожности лучше и не подпускать близко к казарме. Университетский диплом в руках еврея был, кроме того, овеществлённым оскорблением, нанесённым государственному строю, над рогатками черты оседлости и, свидетельствуя об особенном упорстве и настойчивости обладателя документа, становился волчьим паспортом».

С большим трудом Лившицу удалось найти воинское подразделение под Петербургом, куда его приняли служить вольноопределяющимся.

Наступила осень, и Владимир Маяковский рискнул познакомить Давида Бурлюка со своими стихами. Вот как это происходило («Я сам»):

«Днём у меня вышло стихотворение. Вернее – куски. Плохие. Нигде не напечатаны. Ночь. Сретенский бульвар. Читаю строки Бурлюку. Прибавляю: это один мой знакомый. Бурлюк остановился. Осмотрел меня. Рявкнул: „Да это же ж вы сами написали! Да вы же ж гениальный поэт!“ Применение ко мне такого грандиозного и незаслуженного эпитета обрадовало меня. Я весь ушел в стихи. В этот вечер совершенно неожиданно я стал поэтом».