Рассказчик. Воспоминания барабанщика Nirvana и фронтмена Foo Fighters - Дэйв Грол
Вскоре мы стояли в очереди в Sportsmen’s Lodge вместе с другими отцами и дочерями. Начала сказываться моя изнурительная усталость, волны истощения практически заставляли мои колени подгибаться; энергия быстро покидала меня. «Соберись! — сказал я себе. — Это вечер, который девчонки запомнят на всю оставшуюся жизнь, и у тебя есть всего два часа, чтобы разделить его с ними, прежде чем мчаться обратно в аэропорт для очередной поездки в 10 000 миль». Достаточно было одного взгляда на их лица, и ко мне тут же вернулись силы. Я СНОВА ПЕРЕПОЛНЯЛСЯ ГОРДОСТЬЮ, ЗНАЯ, ЧТО, НЕСМОТРЯ НИ НА ЧТО, ОНИ МОГУТ ПОЛОЖИТЬСЯ НА МЕНЯ. Я СПРАВЛЮСЬ.
Внутри нас встретили стандартные воздушные шары, аккуратно накрытые столы с красивыми блюдами, большой шведский стол с макаронами и куриными наггетсами, а также танцпол, полный орущих детей. Наши глаза горели, как у Дороти, когда она вошла в чудесный мир страны Оз, и мы осматривались, обнимаясь втроем. Что же делать в первую очередь? Есть? Танцевать? Наброситься на автомат для сладкой ваты? Ожидая, что Вайолет и Харпер будут немного нервничать, я сказал: «Давайте найдем столик и положим вещи?» Я повернулся, чтобы найти свободное место, и… они уже убежали к своим друзьям и танцевали маленькими стайками в визжащем ликовании. Я мог только улыбаться, наблюдая, как они веселятся с другими девочками. Моя работа здесь сделана, и теперь мне оставалось только общаться с другими такими же брошенными отцами, коротающими время за суровыми разговорами, вращающимися обычно вокруг спорта, в котором я полный профан. Если отцовство меня чему-то и научило, так это тому, что я не смог бы назвать ни одного спортсмена из Зала славы, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Хотя, если честно, мне на самом деле нравилось быть тем единственным чуваком на вечеринке, которому всегда больше интересен концерт в перерыве между таймами Суперкубка, чем сама игра.
Я всегда чувствовал себя немного инопланетянином и, очевидно, со временем научился это принимать. Когда в возрасте семи лет у меня диагностировали искривление позвоночника, мне пришлось начать носить специальную стельку на левом ботинке, чтобы постепенно исправить эту проблему. Я помню, как поначалу чувствовал стыд и смущение, потому что мне не разрешали носить крутые кроссовки, как у всех остальных, но в какой-то момент этот стыд и смущение превратились в своего рода силу. Я отличался от них, хотя бы просто ботинками, которые носил, и мне это нравилось. Я не хотел быть похожим на других. Каким бы искривленным я ни был, мне нравилось чувствовать себя странным. И нравится до сих пор. Так что теперь я снова изо всех сил старался вписаться, навсегда оставаясь ребенком в странных кроссовках.
Я следил за временем, зная, что в моем сложном плане почти нет права на ошибку. Считая минуты до того момента, когда мне снова придется прощаться (чего я всегда боюсь), я решил совершить небольшой набег на шведский стол за салатом цезарь, зная, что в самолете мне, вероятно, будет не до еды. Я рассчитывал, что доберусь до зала ожидания аэропорта, поем и выпью пару бокалов вина в бизнес-зале, а затем вырублюсь в самолете и просплю большую часть пятнадцатичасового полета. В конце концов, на тот момент я не спал, казалось, уже несколько дней, и мое тело наверняка сдастся от истощения и перейдет в режим глубокой спячки, до момента, когда шасси коснутся посадочной полосы в Сиднее.
Время пришло. Я осмотрел комнату, чтобы найти своих малышек, и еле сдержал слезы, увидев, как они проводили лучший вечер своей жизни, подпрыгивая и крича со своими подружками, изо всех сил стараясь попасть в ритм ча-ча-ча. Я отвел их в сторону и своим самым спокойным голосом объяснил, что мне пора идти, ожидая слез и удушающих объятий. Вместо этого они прощебетали: «Ладно! Пока, папа! Хорошо долететь!» — и помчались обратно на танцпол, оставив меня одного на стуле, с недоеденным салатом цезарь и отвисшей челюстью. НО Я МОГ ТОЛЬКО УЛЫБАТЬСЯ. МЕНЯ ЗАХЛЕСТЫВАЛА ОТЕЧЕСКАЯ ГОРДОСТЬ: Я НАБЛЮДАЛ, КАК МОИ ДОЧЕРИ ОБРЕТАЮТ НЕЗАВИСИМОСТЬ, БОЛЬШЕ НЕ ЦЕПЛЯЯСЬ ЗА СВОЕГО ЛЮБЯЩЕГО ПАПОЧКУ, И НАХОДЯТ СВОЙ СОБСТВЕННЫЙ МИР ЗА ПРЕДЕЛАМИ ТОГО, КОТОРЫЙ МЫ СОЗДАЛИ ВМЕСТЕ. Страх разлуки был только в моей голове. Я схватил куртку и направился в аэропорт, оставив их закончить этот самый важный вечер вместе с мамой.
Сидя в зале ожидания аэропорта и попивая «Шираз», я прокручивал в голове предыдущие двадцать четыре часа, выбирая моменты, которые, несомненно, останутся со мной навсегда. Проход через нашу входную дверь, тщательная подготовка, потные ладони, прикалывание крошечных корсажей к их элегантным платьям, их лица в свете огней танцпола, горы макарон с маслом и паровой брокколи… Теперь мне нужно только добраться до гейта, и эта невыполнимая задача останется не чем иным, как воспоминанием. Тем, которое, надеюсь, навсегда останется с Вайолет и Харпер.
Мы с Гасом сели в самолет, и я бросил свои усталые кости на просторное сиденье и вырубился в идеальном винном тумане еще до того, как мы оторвались от земли. Миссия, мать ее, выполнена!
Турбулентность. Не та, что ощущается, как будто сидишь массажном кресле в торговом центре. Нет. Та, которая ощущается как землетрясение магнитудой 9.0, бросающее вас во все стороны, словно перышко на ветру (спасибо, Роберт Плант), одновременно сотрясая все внутренние органы и пугая до смерти. «Это пройдет, — сказал я себе. — Я справлюсь». Через добрых двадцать минут я почувствовал острую боль в животе, которую можно сравнить только с тем, будто кто-то взял нож и вырезает свои инициалы в моем кишечнике, как это делают влюбленные на скамейках в парке и старых дубах. Это ненормально. Это не морская болезнь. Это пищевое отравление. И пока самолет резко качало из стороны в сторону, я понял, что теперь застрял в этой алюминиевой трубе, лететь осталось еще тринадцать часов, а каждое внезапное движение вызывало у меня желание, скажем так, взорваться. Покрываясь холодным потом, я гипнотизировал лампочку с ремнем безопасности над головой, молясь, чтобы она погасла и я смог сбежать в туалет и избавиться от этих токсинов, но турбулентность продолжалась, казалось, целую вечность.
Пищевое отравление — самый
