Лев Аннинский - Три еретика

Михаил Ларионович Михайлов (которому недолго уже остается до того момента, когда он вместе с Шелгуновым отпечатает в Лондоне у Герцена антиправительственную прокламацию и загремит из литературы в каторгу) проницательно подмечает в февральском номере «Русского слова» за 1860 год:

– Отдавая полную справедливость честности обличительного направления, надо признать, что оно вновь оттесняется такими художниками, как Тургенев, Писемский, Островский и Гончаров. Имена Щедрина и Печерского, так недавно еще электризовавшие публику, отодвигаются на второй план. Глава и родоначальник обличителей Щедрин – один останется из них в истории литературы…

Еще одну сторону разворачивающейся драмы приоткрывают нам события в Литературном фонде.

Салтыков-Щедрин – Анненкову из Рязани, 16 января 1860 года:

«Правда ли, что Мельникова не допустили даже баллотироваться в члены Общества вспомоществования бедным литераторам? и что Тургенев по этому случаю держал речь, в которой публично заявил некоторые не совсем опрятные факты из жизни этого Robert-Macaire'a? (тип ловкого и беспринципного устроителя своих дел в одноименной пьесе Бенжамена Антье и Фредерика Леметра. – Л.А.) Если это правда, то мне все-таки жаль Мельникова, потому что если он и подлец, то подлец не злостный, а по приказанью».

Таковы акции Мельникова в глазах общественности при начале его работы в «Северной пчеле»…

Надо сказать, что реальное участие его в этом органе оказывается много тусклее, во всяком случае, по реальным публикациям, нежели можно было бы ожидать и нежели ожидает публика, видящая в Мельникове чуть ли не фактического редактора газеты. Парочка этнографических зарисовок «для нижних столбцов». Исторический анекдот об Аракчееве. Материалы к биографии княжны Таракановой… Печерский почти исчезает как современный писатель, Мельников же теплится как этнограф, краевед и историк. Впоследствии, уже после разрыва с «Современником», создастся впечатление, будто Мельников ушел в историю из-за того, что потерпел поражение в публицистической схватке с левыми, но это не так. Он уходит раньше, по внутренней логике развития. «Письма о расколе» печатаются в «Северной пчеле» за полгода до того, как вспыхивает роковой пожар на Апраксином дворе. К моменту разрыва эти «Письма» уже изданы, они становятся яблоком раздора «задним числом». Сам же разрыв несльшшо готовится на протяжении трех лет, и все это время «Современник» продолжает по инерции рекламировать А.Печерского как своего автора. Меж тем ситуация усложняется день ото дня: и от внутренних причин, и под воздействием влияний парижских и лондонских.

На 1861 год Некрасов объявляет: «…По отделу словесности обещали… свои повести: Тургенев, Потехин, Печерский и другие…»

Тургенев (еще в октябре просивший Панаева не объявлять его) жалуется Герцену в Лондон: «…Я велел им сказать, чтоб они не помещали моего имени в числе сотрудников, – а они взяли да поместили его в самом конце, в числе прохвостов…» (выделено мной. – Л.А.).

В мартовском номере 1861 года «Современник» публикует одного из «прохвостов». Это рассказ Андрея Печерского «Гриша». Интереснейший рассказ.

Какой-то налет «елея» все-таки мешает современному читателю. Инверсии пряные: «И возлюбил Гриша божественные книги… А был он из раскольников, из „записных“ – из самых, значит, коренных – деды, прадеды его двойной оклад платили, указное платье с желтым козырем носили, браду свою пошлиной откупали». Стилистика, близкая скорее к сусальным «Заузольцам», чем к жестким «Рассказам» Печерского. Такое впечатление, что Мельников входит в староверство как в новую для себя психологическую реальность и ищет ей какое-то необычное стилевое выражение. Получается смесь: с одной стороны, что-то простодушно «былинное», с другой – что-то казуистически «святописное», а в результате – что-то базарно-сентиментальное. «Белолицые, полногрудые озорницы, изловив его, сжимали его в своих жарких объятьях, обдавали постное лицо горячим сладострастным дыханием…» Искушения и подвиги, обольщения и обманы. Два странника, встретившись, юродствуют и богохульствуют друг перед другом, а бедный Гриша никак не решит: прямым ли делом они юродствуют, или это они его так испытывают, лукавые мечтания его очам представляют? Странное психологическое двоение: святотатство одновременно со смирением, дикое озорство и младенческая невинность, затейный ум и фатализм: на все-де воля божья! Сквозь узорочье старообрядского быта, вроде бы сплошными крепостями отгородившегося от «чужих», – такая беззащитная доверчивость на самом дне народной души! «Судьба, одно слово – судьба!»

Это горькое двоение возникает в рассказе Печерского неожиданно, с какого-то лукавого поворота, то ли «вопреки» сентиментальным разводьям стиля, то ли как раз «благодаря» их коварству и соблазну. Вы вдруг понимаете, что неспроста хитрый «странник» Ардалион увлекает Гришу своими речами о еретиках, которых надо убивать, не думая. Правда вдруг проступает под полушутовским-полууголовным сюжетом: до чего ж, думаешь, невинен, до чего невменяем этот Гриша! Ему же явно легче пойти за изувером в качестве бессловесного, нерассуждающего исполнителя, чем самому задуматься хоть на мгновенье!

Так это что – предсказанная Вольтером символическая встреча дурака и подлеца?

В таком случае кто ж тут ближе к первопричине? Ардалион, который, заморочив Грише голову, крадет с его помощью деньги у его хозяев? А может, источник беды – все-таки сама изначальная Гришина дурость? Само ангельское его неведение, на которое и слетаются хищники в поисках простодушных оруженосцев?

Страшный рассказ…

В марте 1861 года «Гриша» опубликован в «Современнике». Летом Кожанчиков выпускает отдельным изданием еще пятьсот экземпляров. 10 августа «Санкт-Петербургские ведомости» отмечают эту книжечку в одном обзоре с путеводителем по Пятигорскому краю и книгой «Теория паровых машин»:

– «Гриша», – объясняет газета, – рассказ из раскольничьего быта. Такого мастерского изображения типических лиц раскола автор еще не демонстрировал. Мы искренне хотели бы видеть этот рассказ в числе народного чтения, хотя г. Печерский, кажется, не имел такого адреса в виду…

Этим отзывом исчерпывается реакция критики на мельниковский рассказ. И вообще на все его рассказы.

Бедновато. Вот вроде бы и касались Печерского лучшие литературные критики, да все как-то именно касались: ни одного серьезного разбора так и не дали. И уже не дадут. Добролюбову жить остается – сто дней. Чернышевскому на свободе быть – триста. Великие критики уходят, так и не всмотревшись в Печерского. Ему не суждено стать объектом их интереса.