Лев Аннинский - Три еретика

Опять – диалог с лукавым мужичонкой. Спасибо, барин! Дай тебе бог здоровья, кормилец! Исправник-то у нас теперь хороший! Прежний-от лютовал, зашибить норовил, а новый, слава богу, все по закону делает: «велит статью вслух прочитать, растолкует ее, да что по статье следует, то и сделает…»

Тончайшего яда сцены следуют за этой аттестацией. Исправник ходит по избам с Уложением в руках и за всякое от него отступление штрафует. Где ж Уложению за всеми хитростями крестьянского быта угнаться! Или и впрямь мужику при пожаре не скарб на двор вытаскивать, а со шваброй на крыше сидеть при кадке с водой!? – Но в законе писано, чтоб кадка с водой и швабра на чердаке стояли, а раз так, будь Добр, плати штраф! И дедушка пусть не спит на печи! Пусть спит на лавке. А за то, что на печи лежит рогожка дедушкина, – тоже штраф.

Все только по закону. Поярков когда-то, подлец, бумагами мужику голову морочил, хитрил, смысл «перелицовывал» – исправник из Рассказа «На станции» все делает точнехонько по букве Уложения. И что эке? Здесь мужику и зарез! От Пояркова откупиться можно было, а тут – Никуда. Ни дедушке на печи кости не погреть, ни хозяину от казенного крючкотворства не отвертеться. Коварнейший рассказ. Не сразу и поймешь, что здесь обличается… то ли исправник пунктуальный, то ли мужик непредсказуемый, который согласен стерпеть и взятки, и «кормление» начальства, и подкуп, и откуп, и самого черта лысого, если этот черт с душой, – но по закону жить не хочет и ни при каких обстоятельствах не станет…

И опять: не Лесков ли предсказан здесь: от язвительного англичанина, привязавшего мужика ниткой, до железного немца, взявшего в осаду пьяницу Сафроныча… Так это ж когда смысл-то мельниковской двусмысленности окончательно выявится! Лесков еще только через полтора года дебютирует как журналист. О Пекторалисе он только через полтора десятилетия напишет! Да и через полтора десятилетия русская критика, одержимая «идольским» поклонением мужику, ничего не расслышит в лесковских рассказах, кроме курьезных анекдотцев. Чего же ждать от нее в 1859 году? Как бы она отреагировала на двухдонный мельниковский этюд, попытайся она его разобрать в тот момент по существу? Но она, похоже, и не прочла его, критика. Разве что кое-что для себя записывали проницательные люди.

Из дневника А.Никитенко: «Его… надобно слушать осторожно, потому что он не затрудняется прилгать и прихвастнуть… Из рассказов Мельникова о народе… можно вынести довольно прискорбные заключения… Это какой-то омут, в котором кипят и бурлят волны сил без всякого направления и результата… Русский ум горячо на все кидается, но едва успев коснуться поверхности предмета, уже начинает им скучать и бросаться на другой, пока от недостатка интереса… не впадает в апатию до новой вспышки. Ведь это очень печальная национальная черта. Если она действительно нам присуща, то что же прочного можем мы создать?»

Никитенко записывает это в 1864 году. В эпоху «Русского дневника» никто еще и не подозревает в Печерском народознатца. Обличитель! В качестве обличителя и кредит ему в публике.

Но тогда надо получше выбирать места, где печататься. 17 марта 1859 года главный редактор «Русского дневника» объявляет в своей газете следующее:

– Ни полного собрания моих сочинений, ни отдельных изданий я до сего времени не печатал. Между тем в Москве, в Петербурге и в некоторых губернских городах появились в продаже «Старые годы» и «Медвежий угол» в виде вырезанных из «Русского вестника» листков, брошюрованных в особой обертке. По достоверным сведениям, число таких брошюр достигает до 400, они продаются по рублю серебром каждая. Я не давал никому права на такую продажу. Засим объявляю (сейчас будет сказано главное. – Л.А.), что обещанные мною «Русскому вестнику» произведения мои будут напечатаны, думаю, в «Современнике», и частию в «Русском дневнике».

Выбор сделан.

«Современнику» достается рассказ «Гриша» – действительно яркий, поворотный, вызывающий резкие и сильные эмоции читателей. «Русский дневник», напротив, печатает нечто невнятное, смутное, какое-то начало без конца: «Заузольцы» – «повесть Андрея Печерского». Заведена эта повесть в непривычном, не очень даже понятном стиле:

– Какой славный край это Заузолье! Что за народ там живет!.. Смышленый, сметливый, работящий… Как ни бьется… а хлебушка все мало… Ты, мужичок-лапотник, поишь-кормишь бархатников. Трудись асе, паши, мужичок! Твой труд праведен! Велика тебе будет мзда от создателя. Другой давно бы с голоду помер… а ты не такой…

В двусмысленном тоне этой «здравицы», конечно, чувствуется привычный всем Мельников-обличитель. Но что-то многовато пафоса – прямо до выспренности. Потом начинается и вовсе нечто из неведомой оперы: промыслы, ярмарки, этнография, вдруг взмывающий былинный стиль.

Двадцать лет спустя все станет ясно: лучшие созданья Печерского, его романы, – берут начало именно с этого «ручейка», с «Заузольцев», но в июне 1859 года, когда «ручеек» принимается журчать со страниц «Русского дневника», – не вдруг и сообразишь, что это за стиль:

– Вот разворачиваются справные мужички Олонкины… Вот Емельянихин сын Карп выбивается из сирот в писаря… Вот красуется всем на радость Пахомова дочь Паранька, бой-девка, огонь-девка, такая, что и самого исправника не испугается… А вот, Карп Емельяныч зачинает на Параньку глаза запущать…

…На третьем отрывке обрываются «Заузольцы». И обрывается, кончается сам «Русский дневник», едва перетянувший на вторую сотню номеров.

Кончается – как станет вскоре намекать Мельников, вследствие трений с начальством. По мнению же историков печати, – от отсутствия подписчиков, дружно отвернувшихся от очередного пышного официоза.

От издательского банкротства спасает Мельникова горный инженер Усов: он как раз в ту пору становится владельцем и редактором «Северной пчелы» и набирает новый штат, надеясь очистить газету от булгаринской грязи. Он делает следующее: «Северную пчелу» рассылает подписчикам в возмещение прикрытого «Русского дневника», а Мельникова с ноября 1859 года берет к себе в штат заведовать внутренней проблематикой. Для Мельникова, уже привыкшего к редакторскому креслу, это, конечно, ощутимое понижение.

Мыслящая публика истолковывает произошедшее как знак начинающегося заката не только карьеры Мельникова, но всего обличительного направления.

Михаил Ларионович Михайлов (которому недолго уже остается до того момента, когда он вместе с Шелгуновым отпечатает в Лондоне у Герцена антиправительственную прокламацию и загремит из литературы в каторгу) проницательно подмечает в февральском номере «Русского слова» за 1860 год: