Василий Емельянов - О времени, о товарищах, о себе

Когда я прибыл на завод, мне сразу же предложили приобрести охотничье ружье и резиновые сапоги.

— Здесь без этого нельзя, — уверял меня начальник отдела снабжения завода Воронов, — что же вы в свободное время делать будете?

На берегу озера Смолино я также получил дачу-избу. Дачный поселок был окружен высоким глухим забором, а у ворот стоял небольшой домик для сторожа. Сторож Макар каждое утро открывал ворота и выпускал машины и мотоциклы с заводскими инженерами, едущими на завод, а вечером вновь открывал их для возвращающихся с завода.

Делать ему целый день было абсолютно нечего, и он занимался тем, что сидел с женой и вздыхал о трудностях жизни.

— Да вы бы хоть огород, что ли, устроили, картошку, капусту, морковь посадили, — сказал я как-то ему.

— Да разве у нас здесь что-нибудь расти будет? Никто у нас этим делом никогда не занимался. Не растет. Холодно.

— А вы пробовали?

— И пробовать-то нечего — не уродится, весь и сказ. Да и что в них проку-то — в огурцах или капусте. Трава, она и есть трава, как ее ни называй.

Однако первые же огороды, организованные в дачном поселке, принесли их владельцам богатые урожаи. А когда к одному из инженеров завода — Стрельцову — приехал с Украины отец, то здесь появились и арбузы. Осмотревшись, старик Стрельцов спросил:

— Как же вы здесь без кавунов живете?

И посадил арбузы. Они у него прекрасно вызревали. А во время войны на коллективных огородах появились и картофель, и капуста.

Пельмени

В первые же дни моей работы мы с директором завода Власовым стали выезжать на другие заводы области — в Кыштым, Касли, Миас, Златоуст.

Кроме размещения на этих заводах ряда наших заказов, Власов преследовал и другую цель — он хотел ознакомить меня с краем и заставить полюбить его. Ему почему-то казалось, что я не собираюсь в Челябинске долго задерживаться.

Во время одной из таких поездок наш спутник — старый уралец предложил завернуть в небольшую деревушку недалеко от Каслей в гости к своим знакомым.

— Да как же это без предупреждения-то? — стали было мы с Власовым отнекиваться.

— Ничего, это очень хорошие люди. Рады будут.

Когда наш «фордик» остановился у крыльца, из дома вышел высокий широкоплечий мужчина лет сорока пяти.

— Вот ко времени приехали, — обрадовался он. — У нас пельмени, а едоков мало. Заходите, заходите — гостями будете.

В просторной комнате, куда ввел нас радушный хозяин, сидели трое таких же крепких, под стать ему, мужиков. Когда они, здороваясь, протягивали руки, вся моя кисть исчезала в их широких ладонях.

Нас представили хозяевам:

— Вот это директор завода из Челябинска — мой друг и приятель, а это профессор. В наших краях впервые. Объехал все страны, а теперь вот и к нам завернул.

Из кухни вышла хозяйка, дородная женщина. Она вытерла о фартук правую руку, поздоровалась и, смущенно улыбаясь, сказала с типичным уральским говором:

— Вы меня, однако, извините, я на кухне еще не управилась.

А веселый широкоплечий хозяин, хлопнув ее по плечу, выпалил:

— Смотрите, какие у нас бабы — задом избу перегородить можно, таких во Франции не найдете. А?

Женщина зарделась и, сбрасывая с плеча руку мужа, пробурчала:

— Охальник, хоть бы чужих-то постеснялся.

— А где чужие-то? Профессор-то? Да он наш. Разве бы чужой к нам поехал, в такую глушь? Ну, садитесь, в ногах правды нет.

Все сели за большой, покрытый белой скатертью стол. Появилась водка, и хозяин поставил перед каждым по чайному граненому стакану.

— У нас другой посуды нет, — сказал он, обращаясь ко мне. — В других странах, мне рассказывали, из рюмочек пьют. А мы здесь все люди простые, открытые. Какая душа, такая и посуда.

— Чего это ты о душе-то заговорил? Не выпил еще, а о душе вспомнил, — сказал один из гостей.

Хозяин засмеялся:

— Надо хозяйке помочь, что ли? — и направился на кухню.

Из кухни послышался женский гневный голос:

— Иди, ну что ты под ногами путаешься, сейчас принесу.

И вот наконец в дверях появились оба, он с огромным блюдом дымящихся пельменей.

Первому хозяйка стала класть мне.

— Хватит, хватит. Да разве я съем столько?

— Я вас неволить не буду, но полсотни-то все же положу. Могу не все сразу, а то, гляди, остынут. Наши-то сотни по две-три зараз, однако, кушают. Ну, а вы уж сами определяйте, но меньше-то полсотни нельзя.

Стали пить.

— За ваше здоровье, — сказал хозяин.

Выпить сразу двести граммов водки я не смог и, отпив третью часть стакана, поставил перед собой. Все остальные выпили до дна.

— За здоровье-то когда пьют, в стакане зла не оставляют, до дна надо пить. В другой раз можно и не допивать, а сейчас допить надо.

Пельмени быстро исчезали. Хозяйка принесла второе блюдо, затем третье.

Лица у всех были красные, но никто не пьянел.

— Ты что заскучал? — обратился хозяин к одному из гостей. — Тарелки чистоту любят. Может, остыли, так мы тебе горяченьких добавим.

— Ох, не могу больше, Антипыч. На первом-то я уже, однако, сижу, а последний у меня за зубами лежит.

— А ты хлебни, он и соскользнет. Давай стакан, я тебе налью.

— Нет, хватит.

Видать, к этому гостю хозяин питал особое уважение.

— Николай Кузьмич, — объяснил он нам, — у нас на все руки мастер. Из чугуна черта отлить может. А как он рисует и еще из дерева вырезает. Ну вот, кажись, коряга — и виду в ней никакого, а он раз, два, три — здесь срежет, тут ковырнет и смотришь — львиная голова, да такая натуральная — того гляди зарычит. Большой он у нас художник. Раньше был человек религиозный, а потом вот разошелся с богом-то.

— Чего же вы с ним не поделили, Николай Кузьмич?

— Случай такой произошел. С попом во мнениях разошлись. Часовню строили у нас в селе. Ну, а я художеством-то сызхмальства занимался. Вот и попросил меня отец Иннокентий изобразить на дверях часовни ад. «Да ты, сын мой, пострашнее ад-то нарисуй. Чтобы знали грешники, какие муки им уготованы, если грешить будут, о церкви и молитвах забудут». Вот я и изобразил этот самый ад. Нарисовал котлы со смолой, черти в топки уголь подбрасывают. Смола кипит, пенится, брызги во все стороны летят. А впереди поставил черта с вилами. Воткнул он эти самые вилы в огузок толстого грешника и пытается его поднять и в котел бросить. Над грешником-то я особенно постарался. Такие муки на его лице изобразил, что не только грешить, а есть-пить забудешь. Все как будто бы хорошо получилось.

Но кто-то вдруг усмотрел в этом грешнике нашего деревенского купца Ивана Климовича. Может быть, действительно я очень уж его похожим на купца сделал. Не знаю, может быть. Но вины в этом своей я не признавал. В одном только я действительно виню себя. Сбоку картины я славянскими буквами вывел: