Владимир Порудоминский - Гаршин

Он похудел. Одежда висела на нем. Осунулся. Печальные глаза светились из глубины темных ям. «Не дай мне бог сойти…» Гаршину было плохо. Очень плохо. Лето восемьдесят седьмого года оказалось роковым.

Как-то, еще весной, отворилась дверь — вошла Вера Золотилова, младшая сестра Надежды Михайловны. Заплакала: «Не могу больше с ними!» Надо ли было из-за этого притворяться, петлять? Церковь запрещала двум родным братьям жениться на двух родных сестрах. Брат Гаршина Евгений был обвенчан с сестрою Надежды Михайловны. Гаршину этот брак стоил самого дорогого — пришлось лгать! Знакомым, попу, домохозяину… И пожалуйста: трех месяцев не прошло — не выдержала Вера внезапного охлаждения мужа, язвительных упреков свекрови.

Гаршин поехал объясняться, да только рассорился. Матушка Екатерина Степановна распалилась, осыпала его оскорблениями. Потом принялась за Надежду Михайловну. Этого Гаршин не мог вынести — хлопнул дверью. А матушка Екатерина Степановна бросилась по знакомым — клеветала, обличала, злобствовала. Вдруг припомнила Раису Александрову, против которой некогда сама настраивала Всеволода, стала изображать Надежду Михайловну «коварной обольстительницей». Больно и противно!

Да и братец Женя хорош! Чем помириться с беременной женою или хоть повиниться перед нею, пишет гадкие письма — обвиняет Всеволода в «опошлении», иронизирует, пошло оскорбляет. Больно и гадко!

Гаршину было плохо. Он целые дни лежал или уныло бродил по комнате. На службу не ходил. Попросил, чтобы нашли ему временного заместителя. Иногда, по вечерам, заглядывали друзья. Гаршин оживлялся ненадолго, горячо говорил о литературе, о политике, о природе. И неожиданно замолкал. Снова сидел мрачный. Высоко подымая свечу, выходил на лестницу — провожать друзей. Лестничный пролет чернел глубоким колодцем.

Не смейся над моей пророческой тоскою;Я знал: удар судьбы меня не обойдет…

Это стихотворение Гаршин любил читать друзьям.

Он бесцельно бродил по комнате и боролся со своими мыслями. Подходил к письменному столу, разворачивал газеты.

Запрещено принимать в гимназии детей кучеров, лакеев, поваров и прачек. — Чтобы поступить в университет, нужно иметь характеристику образа и направления мыслей. — Повышена плата за обучение. — Необходимо отменить выборных судей. — Необходимо ограничить суд присяжных. — Необходимо повсеместно укреплять самодержавие. — Слава, богу, что выброшены из библиотек сочинения Добролюбова, Чернышевского, Писарева — сих «могикан «Современника» и «Отечественных записок», известных поползновениями на самодержавную власть».

Мерзко! Он комкал газеты. Валился на кровать В начале ноября свершилось чудесное и радостное. Вера родила девочку. Маленькая квартирка наполнилась звонким криком. Вдруг стало хорошо на душе. Гаршин баюкал девочку, носил на руках, следил за кормилицей и читал ей «Сказку о царе Салтане».

В канцелярии съезда железных дорог строчил бумаги «временный заместитель» Гаршина. Он бросил перо и недовольно оглядел посетителя. Как? Господин Гаршин? Вышел на службу? Странно! А зачем, собственно, известному писателю служить? Лучше для здоровья? Странно! А знает ли господин Гаршин, что съезд недоволен его деятельностью? Дела были запущены. Некоторые бумаги исполнены не по форме. Что ж получается? Когда беспорядок, господин Гаршин уходит болеть и требует «временного заместителя»! А когда все в ажуре, господин Гаршин опять тут как тут! Некрасиво-с!

Гаршин схватил лист бумаги. Быстро написал просьбу об увольнении.

Гаршину было очень плохо. Бродил по комнате. Писать не может. Со службой покончено. Ни на что не годный человек! Переплетный станок лежал без употребления. Письменный стол покрывался пылью.

Посреди — толстая пачка нечитаных газет. Иногда он брал газеты, быстро разворачивал одну за другой.

Государь император и государыня императрица осмотрели Обуховскую больницу и остались довольны. Государь попробовал и одобрил больничную пищу и квас. — Бедную женщину, нуждающуюся в срочной медицинской помощи, переправляли из больницы в больницу, пока она не умерла. — Во дворце великой княгини собрался дамский художественный кружок. Фрейлины рисуют и лепят из воска. — В Могилевском уезде агенты по продаже «живого товара» вывозят из деревень девушек и сбывают в публичные дома. — На бал в Зимнем дворце приглашено 4500 особ. — Восемьсот девяти- и десятилетних мальчиков работают на стекольных заводах.

…Нет, так он не выдержит! Надо убегать от себя…

У Ярошенко была дача в Кисловодске.

— А почему бы вам, Всеволод Михайлович, не пожить у нас на даче? Горы, воздух, хорошее общество… И сами не заметите, как поправитесь!

И вправду, почему бы не поехать? Там «Бешту пятиглавый синеет, как последняя туча рассеянной бури». А здесь — слякоть, серый туман. Март…

Стал собираться.

Случайно открыл «Северный вестник». Мартовский номер. Новая вещь Чехова — «Степь». Принялся читать — и уже не отрывался. Кончил — и начал снова. Вдруг впервые за много месяцев вздохнул полной грудью. Счастье! Счастье!

Рано утром прибежал к Фаусекам:

— Послушайте, в России появился первоклассный писатель! Так хорошо мне, точно нарыв прорвался!

Собрались литераторы, читали новый рассказ Лескова. Гаршин ворвался в комнату — возбужденный, сияющий. Таким его давно не видели.

— Разве можно сейчас что-нибудь читать, кроме «Степи»! Такого у нас в литературе еще не было!

В субботу он неожиданно появился у Ярошенко. Говорил только о «Степи». Повернулся к Михайловскому:

— Вот вы, Николай Константинович, возлагали на меня большие надежды. Я их не оправдал. И все же могу умереть спокойно. Теперь все надежды наши оправдает один писатель — Антон Чехов.

Фонари тускло желтели в тумане. Пахло холодным сырым камнем. Черные громады домов подступали с боков, нависали над головой. Они грозили расплющить, раздавить. Гаршин брел домой по пустынным ночным улицам.

…Прожита жизнь. Да не одна. Он всегда стремился отдавать долги. И всегда платил дорогой ценой. Мысль, биение сердца, слово сливались воедино, рождая всякий раз новую жизнь. И каждая из этих жизней была его.

Он был раненым солдатом, в муках отвергшим войну. Безумцем, уничтожавшим цветок зла. Путевым обходчиком, который смоченным в своей крови платком хотел остановить несущийся в катастрофу поезд.

Это очень трудно — выплеснуть на бумагу то, о чем нельзя молчать, но о чем молчать легче, чем говорить. Боль души, крик сердца, мысль, упрямой, беспощадной птицей клюющую мозг.