Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Сразу поняла, что с работой справлюсь без особого труда, хоть запущена она невероятно — давно не было в колхозе более или менее грамотного счетовода.
Колхозники заходят в контору, здороваются со мной, с любопытством разглядывают, смотрят миролюбиво, даже уважительно, и как же это меня радует, как я боялась совсем другого.
Председатель, посовещавшись с кем-то из правления колхоза, объявляет мне, что я буду получать килограмм хлеба и литр молока в день, и, кроме того, если по необходимости забьют телку, овцу или лощадь, то — кусок мяса и еще изредка овсяные отруби для киселя. Картошки в колхозе нет, и до нового урожая не будет, но меня это не смущает, и без картошки еды хватит-перехватит. Не только для меня, и для своих друзей чего-нибудь наскребу. Очень меня порадовало это решение руководства.
На другой день после моего прибытия в колхоз назначают заседание правления. Давно, оказывается, не было этих заседаний — некому было вести протокол. Собрались совсем поздно, уже темным-темно. Узнаю, что собрания здесь всегда проходят ночью, когда все колхозники справятся со своей работой, колхозной и домашней, и заканчиваются к утру. Так было и в этот раз.
Открываю большую книгу протоколов, принимаюсь добросовестно записывать все высказывания членов правления и других колхозников, занимающих ответственные должности.
А накурили! Дымят вовсю и, конечно, махоркой. За густыми клубами дыма едва различимы лица. Я кашляю, хриплю, с трудом высидела. Но еще хуже махорки — ни на минуту не затихающая ругань вокруг. Люди и не подозревают, что ругаются. Пожилой, бородатый, рассудительный и совсем не злой кузнец выступал несколько раз. Говорит толково, но через каждый десяток слов спокойно, добродушно и как бы не замечая этого, вставляет нецензурные словечки. Никто на это не реагирует, словечки произносит не только кузнец, а я впервые присутствую при таком жутком нагромождении самых грязных слов, и мне делается до того не по себе, до того тоскливо на душе, что едва сдерживаюсь, чтобы не разреветься.
А когда закончилось собрание, и люди разошлись — уже начало светать — не выдержала, уронила голову на раскрытую книгу с протоколом и принялась реветь. Одна из пожилых колхозниц вернулась с крыльца, подошла ко мне, положила руку на голову: «Что с тобой?»
Захлебываюсь слезами, объясняю ей, что не могу слушать эту ругань, не выдержу. А она усмехается: «Э, деточка, не пройдет и двух месяцев — привыкнешь и сама не обойдешься без этих слов, дело простое, безобидное».
Нет, вот уж кончаю жизнь, а словам этим не обучилась, противны они мне были всегда и везде.
А вообще к колхозникам привыкла довольно скоро, и они ко мне. Это меня радует, вот только по друзьям своим горько; скучаю и волнуюсь за здоровье Антона Ивановича. С работой справляюсь, но сидеть в конторе приходится подолгу — и текущую работу делать, и разбираться в запущенном. Колхоз бедный, как, наверно, все наши колхозы в 1942 году. На трудодень за год пришлось по триста граммов зерна, в основном овса с разными примесями. И больше ничего. Но люди добросовестные, понимают, что на нас обрушилось, на работу за редким исключением выходят без принуждения. Бывает, правда, что утром под чьим-нибудь окном слышатся грозные окрики председателя Кармановой, это она взывает к совести-женщин-хозяек, норовивших урвать хоть денек для домашних дел, и всегда добивается своего. А мужчины, не годные для фронта, как правило, работают без подгонки, заботясь о колхозном хозяйстве, об инвентаре. Кое в чем, естественно, и колхоз им помогает: дает лошадь привезти из леса дров или сена с луга. Когда забивают скотину, распределяют мясо между наиболее активными и нуждающимися колхозниками.
Мне, впервые столкнувшейся с колхозным бытом, эта система хозяйничанья, а также отношения между людьми понравились. Карманова — не очень добрый человек, хватает в ней и хитрецы, и желания урвать себе побольше, но все же с помощью и под наблюдением пожилых членов правления и она хозяйничает неплохо. Ну, разумеется, живут колхозники более чем скромно, только-только не голодают, но понимают: время военное, надо терпеть. Не обходится и без неприятностей. Как-то в колхозе несколько дней не пекли хлеба — не было муки, и работающим на пашне давали только картошку в мундире (из нового урожая) или, как там говорили, «приварок» без «куска». У некоторых женщин начались тошнота, рвота. Потом одолжили мучицы в соседнем колхозе, испекли хлеба, и все наладилось.
Тот килограмм хлеба, что я получаю,— маленькая тяжелая буханочка черного цвета. На зубах хрустит — остатки зерна сметают вместе с землей — и по вкусу не особенно похож на хлеб. Но в целом я живу здесь не голодно. Литр молока в день! Когда я его видела, это молоко! Да еще часто получаю овсяные отруби, замачиваю, процеживаю и варю овсяный кисель. В киселе этом нет ничего, кроме овса и воды, но мне кажется, что вкуснее я ничего не ела.
Конечно, съедаю я не весь свой паек, часть — заботливо и радостно — откладываю для товарищей. Пришли они ко мне в первое же воскресенье, но, к большому сожалению, без Антона Ивановича, и это намного притушило мою радость свидания с друзьями. Бедный наш Антон Иванович в больнице, Дмитрий Сергеевич был у него и видом его остался недоволен. Конечно, собрали мы ему для передачи, что только возможно было.
Как-то входит ко мне в контору одна из колхозниц, еще довольно молодая. Стоит невдалеке от моего стола и смущенно улыбается.
«Вы ко мне?» — повернулась я к ней.
«К вам. Хочу попросить вас написать письмо на фронт. Мы грамотеи небольшие, вы лучше с этим справитесь».
И кладет передо мной не первой свежести листок бумаги, видать, вырванный из тетради.
«Дорогой наш сын Андрей Иванович! — строчу я под ее диктовку.— С горячим приветом к вам ваша мать Марья Антоновна. Желаем вам здоровья и победы над фашистами. Спешу вам сообщить, что отелилась наша Манька, ее Звездочка пока с ними, в избе. Я работаю на ферме, Сашка — тоже там, на кусок срабатываем. Кланяются вам наши соседи Иван Семенович и Анна Прокофьевна, Сергей Михайлович и Вера Петровна...» И дальше-дальше — едва хватает бумаги на все поклоны.
Женщина аккуратно складывает листок треугольником, диктует мне номер полевой почты, благодарит.
На следующий день — снова женщина,
