Альфред Штекли - Томас Мюнцер

Не все мюльхаузенцы бунтовщики. Большая часть горожан не поддерживала мятеж и препятствовала ему. Но чтобы и их не постигла судьба несчастных крестьян, надо совершенно отказаться от всяких бунтарских выступлений и молить князей о милости. Этим письмом он хочет снять с души своей тяжесть и увещевает братьев прекратить восстание, дабы не лилась больше кровь невинных.

Лауэн кончает чтение. Томас задыхается от ярости. Недаром он всегда говорил, что нет такой подлой проделки, перед которой остановились бы тираны! Им мало, что они через несколько дней бросят его на плаху, они хотят представить его отступником и трусом. Смотрите, мол, чего стоит ваш новоявленный пророк: ему еще только начали считать ребра, как он тут же грохнулся на колени, стал каяться и, того хуже, взял на себя постыдную роль изменника-миротворца, побуждающего людей вымаливать у правителей пощаду!

Неужели какие-нибудь простаки попадутся на эту уловку? Неужели поверят фальшивке? Разве так уж трудно разобрать, что письмо написано не его почерком, а подпись, если она есть, поддельна?

Все заранее обдумано. Никто не будет подделывать мюнцеровых каракулей. Зачем? Есть куда более простой выход. В послании предусмотрена фраза, где Мюнцер сообщает возлюбленным братьям фамилию человека, который по его просьбе и под его диктовку пишет прощальное письмо — Христоф Лауэн собственной персоной. Тут нет ничего неправдоподобного. Пленник много часов подряд находился в руках палачей и, разумеется, не может владеть пером. А что касается содержания, то ведь это так понятно: узник в смертельной тоске, сломленный и телом и духом, осознав тщету своих замыслов, призывает прекратить бессмысленную борьбу.

Пусть Мюнцер хоть лопнет от бессильного гнева. Задуманное будет исполнено.

Но это еще не все. Положение в стране остается серьезным, и князья не хотят ждать, пока палачам, наконец, удастся принудить Мюнцера к отречению. Время не терпит. Крайне необходимо, чтобы именно сейчас главарь бунтарей покаялся и объявил свое учение ложным. Мюнцер упорствует? Если Мюнцер не хочет принести отречение, обойдутся и без него. Документ уже подготовлен.

В присутствии большой группы дворян тот же Христоф Лауэн будто бы записал «добровольное отречение» Мюнцера. Да, благородные дворяне, многих из которых Томас никогда и в глаза не видел, своим честным именем подтверждают, что они были свидетелями, как Мюнцер по собственной воле, без всякого принуждения отрекся от своих взглядов. Он признал, что проповедовал ложь, когда говорил о необходимости не покоряться властям. Он подбил людей на дерзкий мятеж. За все это он просит прощения, ибо власть от бога, и человек обязан ей покорностью. Он отрекается также от своих ошибочных суждений о святых дарах, хочет вернуться в лоно церкви и умереть добрым католиком. Отрекается, отрекается, отрекается…

Зря он думает, что без его подписи документ станет сомнительным. Кто сможет заглянуть в подлинник? Да и что вообще значит подпись в век печатных станков? Пройдет несколько дней, и сотнями листовок «Отречение Томаса Мюнцера» разнесется по Германии. Десяток благородных фамилий, сотни оттисков. Из уст в уста будет передаваться новость: плененный Альштедтец отрекся!

На что он, собственно, рассчитывает? Зачем, напрягая последние силы, продолжает неравную, безнадежную борьбу? Ведь все равно его ославят, как отступника, и типографы разных городов, поощряемые властями, будут печатать «Отречение Мюнцера». Своим упрямством он только злит палачей.

Иногда узник может утешать себя мыслью, что его твердость перед лицом трибунала, его мужество и верность товарищам останутся хотя бы в судебных протоколах. Мюнцер не обманывал себя. История с «Прощальным письмом» и «Отречением» была достаточно убедительной. Враги намерены оболгать его и унизить. Он понял это на первых допросах. Никто не заботился о том, чтобы точно записывать его слова. Писец брался за перо, только когда ему велели, и писал не ответы Мюнцера, а их краткое и превратное изложение, сделанное кем-нибудь из присутствующих. Он часто молчал, тогда за него говорил Эрнст Мансфельдский или же Христоф Лауэн, порывшись в бумагах, сам находил нужный ответ.

Они знали о нем многое. Их интересовало все: не только последние события — далекое прошлое, годы учения, жизнь в Ашерслебене и Галле, старые, почти забытые знакомства. Сведения были отрывочны, но иногда они удивляли Мюнцера своей точностью. Похоже, что соглядатаев было больше, чем он предполагал.

Он часто оказывался в трудном положении, когда вдруг обнаруживал, что вещи, известные узкому кругу людей, перестали быть тайной. Горько убеждаться, что товарищи, которые должны были быть далеко, тоже попали в лапы врагов, и многим из них пытки развязали язык. После франкенхаузенской битвы и повсеместных облав число пленных росло с невиданной быстротой. Расправа была скорой, но все же писцам хватало работы: допрос по трафарету, главное — имена соучастников. Краткие протоколы, но их целые кучи.

Это была жестокая и циничная игра. Эрнст Мансфельдский и Христоф Лауэн с нескрываемым удовольствием издевались над пленником. Он упрямо не хочет назвать ни одного из членов «Союза избранных»? Они плюют на его молчание. Им прекрасно известно, кто входил в союз, кто были зачинщики, кто хранил у себя списки. Бартель Крумп, Петер Вармут, Бальтазар Штубенер и десятки других. Они не поленятся перечислить их в сводке дознаний. Пусть любой грамотей прочтет, как легко Томас Мюнцер выдавал своих единомышленников, — даже не под пытками, а просто из страха за собственную шкуру. Им, разумеется, известно, что Цейс не был в союзе, но они упомянут и его: Мюнцер, мол, не преминул отблагодарить шоссера за долгое покровительство. Они уж постараются: альштедтцам и мюльхаузенцам будет чем вспомнить своего любимого проповедника.

Он ничего не желает сказать о заговорщиках, оставленных в Цвиккау? Но и это ему не поможет. Им донесли, что у него была мелкая ссора с братьями Гербхард. Да, они слывут благонамеренными и не лезут ни на какие тайные сходки. Тем лучше, теперь пропечатают на всю страну, что Томас Мюнцер назвал их своими соучастниками. Вот он какой: и перед казнью сводит личные счеты и клевещет на недругов! Он может быть уверен, что я братья Гербхард и другие, кого они включат в его показания, не будут питать к нему добрых чувств и, оправдываясь, выложат побольше, чем знают.

Напрасно он мотает головой и не хочет вспомнить о своей связи с Эколампадием и Гугвальдом. Они направили его к крестьянам Клеттгау или он пошел по собственной воле? Он молчит? Ну, тем все равно будет приятно прочесть в «Признаниях Мюнцера», что они послали его к бунтовщикам.