Русская Вандея - Иван Михайлович Калинин
Ростовская пресса указала кубанцам на их упущение. 4 октября «хведералисты», наконец, расшевелились. Заместитель председателя Краевой Рады Султан-Шахим-Гирей прислал телеграмму лучшему ростовскому адвокату И.И. Шику, прося его выступить поверенным гражданского истца. Шик вежливо ответил, что процесс длится уже третий день, и что суд по формальным причинам не допустит его выступления.
На Кубани нашлись такие горячие головы, которые несколько иначе реагировали на этот процесс. Вечером 1 октября неизвестный мужчина, явившись, под видом просителя, на квартиру председателя Кубанского военного суда В.Я. Лукина, уложил его на месте выстрелом в лоб. Никаких концов этого преступления не могли разыскать. Те, кто знал Лукина, расправу с ним расценивали как ответ на убийство Рябовола. Этот карьерист, ставленник Доброволии, занимался совершенно несвойственной судебному деятелю работой – политическим сыском. Говорили, что он раздобыл и передал Доброволии какие-то документы, изобличавшие «хведералистов».
Мало кто на Кубани пожалел статского советника Лукина!
Коврижкин на суде почти ничего не говорил. Кто-то, видимо, внушил ему, что молчание – золото.
Все данные против него, добытые следователем, подтвердились и на суде.
Я более всего опасался, как бы свидетель кореляк Цыгоев не изменил своего показания. Могли ведь и на него оказать воздействие. Но мои страхи оказались напрасными.
Перед судом предстал высокий, благообразный старик, со свежим лицом северянина. Медленно, несколько коверкая русский язык, как все финны, он повторил свой рассказ о том, как Коврижкин на его глазах вел тихую беседу с человеком в белой куртке и как затем оба собеседника спустились вниз, откуда скоро раздались выстрелы.
Чтобы устранить всякие сомнения в правильности показания этого главного свидетеля, я потребовал выезда суда на место преступления, чтобы проверить, мог ли Цыгоев с того места, где он сидел в коридоре третьего этажа, видеть площадку второго этажа, где, по его показанию, происходила беседа Коврижкина с убийцей.
Отправились в «Палас-Отель». Осмотрели. Проверили. Все сомнения в правдивости показания Цыгоева отпали.
– Быть может, у вас когда-нибудь произошла ссора с этим человеком? – спросил я Коврижкина.
– Нет! – тихо отвечал подсудимый. Кроме да и нет он ничего не говорил.
– Человек под автомобилем, – охарактеризовал его в своем фельетоне, написанном по поводу суда, Виктор Севский, прослушавший весь процесс.
«Единонеделимческие» газеты старались замалчивать процесс или давали самые краткие отчеты о нем. Зато «Приазовский Край», а с его слов и кубанские газеты подробно писывали все, что происходило на суде.
На другой день я и ген. Петров представлялись ген. Ронжину, главе военно-судебного ведомства и главному военному прокурору Доброволии. Управление ген. Ронжина за год разрослось до старорежимных размеров. Начальники отделений, столоначальники, секретари, у всех по полдюжине помощников. Но коренных военных юристов, наших коллег, было не так много. Они встретили нас в месте своего канцелярского священнодействия не весьма дружелюбно. Помощник Ронжина, ген. Шабунин, один из моих ближайших приятелей, сделал вид, что не замечает меня. Почтенному и довольно грузному генерал-лейтенанту Петрову не сочли нужным даже предложить стул и заставили стоять на ногах добрых полчаса.
– Если это так теперь, – с грустью сказал старик, – то что может ожидать служащих окраин, когда Добровольческая армия осилит большевиков?
Зато сам ген. Ронжин рассыпался в любезностях, точно желая подчеркнуть правоту пословицы: милует царь, да не милует псарь.
– Я слышал, слышал про ваш процесс… Как хорошо сделали, что оправдали. Давно надо было бы ликвидировать это дело. А на Кубани, слышали, какое несчастье? Убили Лукина. Приняты все меры, чтобы разыскать убийц. Авось они не избегнут заслуженной кары. Бедный Лукин! Он за два-три дня до смерти приезжал ко мне в Ростов и жаловался, что самостийники не дают ему житья, и просил дать ему должность в Добровольческой армии.
– Лукина, наверно, не так встречали в здешнем управлении, как нас, – сказал мне ген. Петров при выходе. – Этот был, кажется, истинно русским человеком и больше занимался политикой, чем судебным делом, не то, что мы грешные.
Ген. Петров, выходец из низов, как и я, и служака до мозга костей, в душе ненавидел черносотенцев и политических подхалимов.
После процесса я остался в Ростове еще на несколько дней.
Однажды заглянул в «Палас-Отель», к своему знакомому помощнику ростовского генерал-губернатора А.Я. Беляеву. Мы пили чай.
Вдруг в дверях на минуту показалось бородатое, старческое лицо и быстро скрылось, точно кого-то испугавшись.
Попадались и другие типы.
– Нет у белых чего-то, – ораторствовал предо мною другой мой товарищ, полк. В.С. В-ий, приехавший с Украины «реабилитироваться», как и ген. Звонников, – оторванность какая-то от народа чувствуется. Добровольцы, в первую минуту, когда заняли Киев, показались мне выходцами с того света. Эта форма, – погоны, кокарды, самые слова: «ваше благородие», «ваше превосходительство», – так теперь чужды России. Думали, все это погребено навеки. Ждали обновления, но добровольцы воскрешают худшие времена царского режима.
Через месяц, однако, после «реабилитации» он от голоду поступил в Доброволию военным следователем.
XXII. Екатеринодарское действо
В половине октября начали обнаруживаться действия 1‑й конной. Как бы в ответ на мамонтовский рейд, красное командование сосредоточило против центра колоссальнейшего белого фронта большие массы конницы.
Шкуро, ощутив нажим красных, требовал пополнений. Кавказская Добровольческая армия тоже обезлюдела.
– Людей, людей и людей! – неслись требования с фронта.
Дон выставил, что мог. Кубань имела неисчерпаемый запас живой силы. Но правительство ничего не могло сделать с подданными.
– Мы хотим держать нейтралитет! – порою заявляли распропагандированные Радой казаки.
«Хведералисты» всегда так неистово ругали Доброволию, выставляли ее таким врагом казачьих вольностей, что станичники делали отсюда логический вывод о бессмысленности воевать под ее знаменами.
Агенты Освага и контрразведка подробно доносили в штаб Деникина об истинном настроении кубанских станиц и о работе «апостолов разложения казачества», особенно усилившейся после убийства Рябовола.
Энергичное наступление Буденного, вызывая потребность в пополнениях с Кубани, ускорило развязку той борьбы, которая длилась пятнадцать месяцев. Ближайший же повод подала парижская делегация, все еще спасавшая Кубань и Россию на задворках версальской мирной конференции в контакте с эсэрами.
В первой половине октября из Парижа вернулся в Екатеринодар Алексей Иванович Калабухов, верный сподвижник Л.Л. Быча, как говорили, поп-расстрига. Тогда же стало известно, что в Париже кубанская и горская делегации заключили так называемый «договор дружбы между правительством Кубани и меджилисом республики горцев Кавказа».
Горскую делегацию составляли разные авантюристы, еще летом 1918 года мечтавшие создать самостоятельное горское государство под протекторатом Турции. Сущность «договора дружбы» сводилась к следующему:
1. Правительства Кубани и республики горских народов признают взаимную независимость.
2. Границы устанавливаются особым договором.
3. Стороны обязываются не предпринимать шагов к умалению суверенитета Кубани и горской республики ни самостоятельно, ни в форме соучастия.
Договор подписали со стороны кубанцев Л.Л. Быч, Б. Савицкий,
