Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев
В первые же минуты знакомства с поэтом Дункан определила две его ипостаси: гений и чёрт. Гений в поэзии, чёрт в реальной жизни, в быту. Есенин превратил артистку в рабу. На возмущённые вопросы друзей, почему она позволяет «этому парню» так обращаться с ней, Дункан беспомощно повторяла: «Это за гранью понимания!»
Поэт буквально разорил состоятельную женщину. Расплачиваясь за его буйства в отелях Европы, Дункан продала два дома – в Берлине и под Парижем, сдала в аренду третий; продала несколько картин старых мастеров и трёхметровый шлейф из красного бархата с золотым шитьём и драгоценными камнями от парадного платья русской царицы. При этом Дункан всячески защищала Есенина от нападок прессы.
Вот её телеграмма в парижскую газету в траурные дни прощания с Сергеем Александровичем:
«Трагическая смерть Есенина причинила мне глубочайшую боль. У него была молодость, красота, гениальность. Неудовлетворённый всеми этими дарами, его отважный дух искал невозможного. Его дух будет вечно жить в душе русского народа и в душе всех любящих поэзию.
Протестую против легкомысленных высказываний, опубликованных американской прессой в Париже. Между Есениным и мною никогда не было ссор, и мы никогда не были разведены. Я оплакиваю его смерть с болью и отчаянием. И теперь думаю только об одном – как последовать его примеру».
Получив из Москвы извещение о том, что, как официальная вдова Есенина, она наследует гонорары за все его стихи, Айседора отказалась от денег в пользу родителей и сестёр поэта, хотя могла этим спасти от продажи свой дом в Нюйи.
14 сентября 1927 года Дункан погибла. В этот день она выступала в Ницце. После шумного успеха хотела проехать по городу. Но путь к автомобилю преградил молодой репортёр.
– Всего лишь один вопрос: вы считаете себя счастливой женщиной?
Дункан остановилась в растерянности и потупила взор.
– Хорошо, – решил помочь ей репортёр, – тогда назовите самую, на ваш взгляд, счастливую пору…
Не дав спрашивающему закончить фразу, Айседора выдохнула:
– Конечно, Россия, конечно, Есенин!
Это были последние слова в её жизни.
Постскриптум. Последние годы своей жизни Дункан провела во Франции. К мучительным воспоминаниям о погибших детях и Есенине прибавились думы о судьбе её школы в Москве, об оставленных детях. Среди своих питомцев Айседора особо выделяла Марию Борисову.
Мария родилась в 1908-м в посёлке Дрезна, в 12 километрах от Орехово-Зуева, в многодетной семье рабочих.
К Дункан попала с первым набором. Айседора сразу оценила её пластические возможности и готовила как будущую звезду. В 1925–1929 годах Мария уже числилась старшим инструктором Школы пластического танца, как стали называть школу Дункан.
Полтора года (1928–1929) небольшая группа питомцев школы во главе с М. Борисовой гастролировала по городам Канады и США. Одна из газет Нью-Йорка писала о выступлении Марии: «Кто видел танцовщиц студии Айседоры, тот заметил ослепительную, стройную и прекрасную фигурой темноволосую девушку, которая кажется более гибкой и динамичной, чем остальные из этих юных замечательных танцовщиц, див и русалок в красных рубашечках. Марии Борисовой – 19 лет…»
Вернувшись в СССР, Мария совершила многомесячную поездку по стране, которая поразила её размерами и энтузиазмом людей, которые после танцевальных номеров скандировали:
– Ура! Даёшь индустрию!
– Да здравствует ВКП(б)!
До начала Великой Отечественной войны Борисова выступила в СССР и Китае более чем в двух тысячах спектаклей. Соло[84] Марии производили ошеломляющее впечатление.
М.Ф. Борисова
В 30-е годы школа Дункан дважды меняла своё название: Московский ансамбль балетной студии имени Айседоры Дункан и Концертная студия Дункан. В начале 40-х годов студию перевели в Москонцерт, в котором она пребывала до 1949 года. Это был год борьбы с низкопоклонством перед Западом. Творческий коллектив расформировали, как болезненный, зарожённый декадентским искусством. Илью Шнейдера, руководителя студии, арестовали и посадили. Мария Филипповна избежала репрессий.
До выхода на пенсию (1963 год) Мария Филипповна держалась паинькой и работала консультантом в Большом театре. К концу хрущёвской «оттепели» осмелела. Вместе с группой бывших учениц школы Дункан она обратилась к министру культуры Е. Фурцевой с просьбой оказать помощь в восстановлении Студии танца. Ответ был таков:
«Искусство пластического танца, как художественное направление, представленное А. Дункан и её последователями, имело прогрессивное значение в первые годы советской власти. С этого времени пластический танец утратил самостоятельное значение для советского зрителя. Подчинить обучение современных танцовщиц изучению пластики было бы неправильным. Отдел музыкальных учреждений Министерства культуры СССР не считает целесообразным организацию студии пластического танца».
Так была окончательно похоронена последняя попытка вернуть к жизни уникальное наследие великой американской танцовщицы. Что касается Борисовой, то земляки вспомнили о Марии Филипповне в год её 110-летия. Тогда в Дрезне на здании Детской школы искусств (улица Зимина, 6) открыли мемориальную доску с пространной надписью: «В 1908–1920 годах в первой казарме жила с родителями Мария Филипповна Борисова, сподвижница великой Айседоры Дункан, выдающаяся русская советская танцовщица, руководитель Московской концертной студии имени Дункан».
Из сотни выпускниц школы Дункан до нас дошли имена единиц: Александра Аксёнова (ею восхищался Есенин), Мария Мысовская, Елена Терентьева, Валентина Бойе, Юлия Вашенцева, Елизавета Белова, Тамара Семёнова, Вера Головина[85].
«Могла быть спутницей поэта». На 20 августа Есенин был вызван в Кремль. Это потребовало привести себя в порядок (при его кочевом образе жизни), и Сергей Александрович спешил в Богословский переулок, 3. По дороге он разминулся с А. Мариенгофом, его супругой и незнакомой женщиной, которая оказалась актрисой Камерного театра Августой Миклашевской.
– Мы встретили поэта, – вспоминала Августа, – на улице Горького. Он шёл быстро, бледный, сосредоточенный. Сказал: «Иду мыть голову. Вызывают в Кремль».
Встретились и разошлись, не обратив друг на друга внимания. Есенин мыслями был весь в завтрашнем дне, а для Августы – просто скандальным поэтом. Запомнились только его красивые волосы, пышные, золотые.
Но через день-два – следующее столкновение: «Что-то жуткое в сердце врезалось / От пожатья твоей руки…» – на пишет позже Есенин. A устно говорил: «Поцарапался о женщину». И немудрено. Даже Мариенгоф, отрицавший всё и вся, так отзывался об Августе: «Гутя Миклашевская была прекрасна своей красотой. Высокая, гибкая, с твёрдым и отчасти холодным выражением лица и глаза! глаза! Цвета ореха, прекрасные в своей славянской грусти. Я даже сказал бы: в отсутствии счастья».
Вторая встреча произошла на Тверском бульваре. Вспоминая о ней, Мариенгоф писал: «Толстые липы на бульварном кольце “А” уже звенели, как старые цыганки, жёсткими листьями цвета медного самовара, очень давно не чищенного. Даже полустарики гуляли по бульвару под ручку со своими престарелыми дамами, более тормошливые из
