Иоанна Ольчак-Роникер - В саду памяти

— Показания свидетелей: «Была скрытной. О себе не рассказывала».

— Приговор с осуждением за все эти «преступления» — десять лет исправительно-трудовых лагерей. Москва, 12 сентября, 1937 год.

— Прошения, писавшиеся Камиллой из лагеря в НКВД с просьбой о пересмотре приговора, жалобы на несправедливые обвинения, направленные заместителю Берии товарищу Меркулову. На прошениях короткие приписки: «Оставить без удовлетворения».

(Когда Янек, не понимая, зачем обращаться к властям, когда заранее известно, что из этого ничего не выйдет, спросил об этом Камиллу, та пояснила: «Чтобы хоть след какой-то, по крайней мере, остался».)

В папке лежали и документы Янека. Приказ об аресте. Протоколы следствия. Приговор. Постановление об освобождении. И наконец, реабилитация 1956 года — его и матери. Особенно удивляет самый личный документ: «Список вещей, отобранных на квартире у гражданки Леонии Александровны Канцевич. Москва, 9 XII 1937». Заглядывали во все углы ее комнаты, шуровали в шкафах и ящиках, среди одежд и бумаг, а потом забрали несчастные пожитки, чтобы перевести их на «счет государства». В списке перечисляются по алфавиту двести шестьдесят наименований, с указанием числа и цены. Например:

— Полотенце махровое (1) — 2 рубля.

— Желтый купальник (1) — 3 рубля.

— Очки в футляре (1) — 50 копеек.

— Воротнички дамские, разные (5) — 7 рублей.

— Комбинация дамская шелковая, старая (1) — 2 рубля.

— Юбка дамская (2) — 40 рублей.

— Сковорода алюминиевая (3) — 1 рубль.

— Солонка стеклянная, маленькая (1) — 50 копеек.

— Деньги по советскому номиналу — 48 копеек.

— Ложка чайная (3) — 3 рубля.

— Зеркало (20 x 40) — 3 рубля.

— Ватный халат, старый (1) — 20 рублей.

— Консервный металлический нож (1) — 8 рублей.

И так далее…

Scripta manent[75]. Сохранилась и пожухлая почтовая открытка, на которой 2 сентября 1945 года Камилла писала из Варшавы моим бабушке и маме в Краков: Дорогие Янинка и Ханя! Пишу вам сразу по приезде, жаль, что не могу с вами тотчас же увидеться. Сейчас я нахожусь в деревне у Флоры, которая о[чень].о.[чень] слабенькая… Мне предстоит заняться поисками работы, но сказать определенно, где буду работать, пока не могу. Предлагают западные области, но меня туда не тянет. Янеку еще учиться и работать. А Янек, комментируя минувшие годы, философски добавил: «Человек — из всех самое выносливое и жизнеспособное существо».

В декабре 1945 они приехали в Краков на Рождество. Камилла перед этим попросила: Никаких приготовлений не устраивайте. Мы привезем с собой немного продуктов, между прочим, муку и сахар. Какой была встреча сестер спустя шестнадцать лет, после всех этих страшных перипетий? Флора два месяца тому назад скончалась. Из девятерых детей в живых остались только они две. Делились ли друг с другом своими переживаниями? А на судьбу сетовали? Не думаю. Больно уж из твердой глины были вылеплены.

Камилла попросила меня пойти вместе с ней в Национальный музей в Суккеницах. Я тогда была умничающей десятилетней девочкой и с нескрываемым презрением смотрела на развешанные там историко-патриотические полотна. Не без удивления заметила, с каким волнением она разглядывает их — одно за другим. Дольше всего стояла перед картиной «Смерть Эленаи»[76]. Малюсенькая старая женщина в потертом пальто и шерстяном берете не спускала глаз с буйной, умиравшей на снежном сибирском безлюдье красоты, слегка отдававшей, по тогдашнему моему разумению, кичем. Мне показалось? Или впрямь вытирает слезы?..

В июле 1945 года Камилла сообщала: разыскался Стась, делаем все, чтобы вызволить его сюда. Узнала о малыше Макса — он в детдоме при живой матери.

Судьбы Пети, Стася и Каси — отдельное повествование.

Ханна Морткович-Ольчак, Камилла Канцевич, Янек Канцевич, Янина Морткович, Иоася Ольчак, 1945 г.

Еще о детях Макса

У Пети не сохранилось почти никаких воспоминаний об отце. Тот с ними не жил. Зато запомнилась праздничная атмосфера в доме, когда их навещал Макс. Мать сияла от счастья, мальчик с любопытством рассматривал заграничные подарки, в доме были гости, на столе невиданные доселе яства. Петя однажды даже попробовал, было, поднять привезанную отцом из какой-то поездки бутылку коньяка чуть ли не в один с ним рост.

Ему было пять, когда арестовали отца. Не запомнилась ни дача Коминтерна, ни та драматичная ночь на траве, но памятно, как по возвращении в Москву с ним не захотели играть дети из дома на улице Горького, где жил с матерью, и, завидев его, убежали. Почему, не понимал он. О том, что с ними потом произошло, рассказала мать. Вскоре после ареста Макса пришли и за ней. Мальчик тогда тяжело заболел воспалением легких и лежал с высокой температурой. Может, простудился во время той трагичной ночи? Около него дежурил врач из медицинской службы Коминтерна. Чех. Прекрасный доктор и отважный человек Он предупредил вошедших в квартиру сотрудников НКВД, что на их совести будет смерть ребенка. А если мать заберут, тот непременно умрет. И они ушли. Больше не возвращались. Это было время, когда властями ежедневно составлялись новые списки для арестов. Даже если лимит не исчерпан, на следующий день все равно будет новый список Возможно, поэтому о Йоше забыли.

При этом, однако, их довольно быстро — через месяц после ареста Макса — из комфортабельной отдельной квартиры на центральной улице Москвы переселили в коммуналку — здание нынешнего международного издательства когда-то было солидным доходным домом. Комнаты огромных по-довоенному апартаментов отводились отдельной семье. Их выдавали по ордеру переводчикам, писателям и работникам издательства. Все пользовались общей кухней и туалетом, и всего одна ванная в коридоре. Тщательно расписанный график отводил каждой семье по два часа в неделю на совершение омовений. Йоша, еще не отвыкшая от европейских привычек договорилась с соседкой (мать-одиночка с маленькой девочкой) — будут мыться вместе, зато два раза в неделю.

При всей личной драме — арест Макса, отсутствие каких-либо известий о его судьбе и нависшая угроза собственной гибели — удавалось как-то жить и справляться с происходившим. По-прежнему работала в Секратариате Коминтерна. Петя в 1939 году пошел в школу. И тут на нее свалилось новое несчастье. Она тяжело заболела распространенной в те годы испанкой — гриппом. Начались осложнения: воспаление мозговой оболочки и как следствие — Паркинсон. Ей исполнилось всего тридцать восемь, когда она стала инвалидом. Затруднения с речью и движениями не позволяли работать. Ей дали по инвалидности небольшую пенсию, на которую с трудом содержала себя и сына. А рассчитывать на чью-либо помощь нельзя. Никаких родственников у нее — иностранки, в Москве и быть не могло. Потом стало еще хуже.