Петр Вершигора - Рейд на Сан и Вислу

Перестрелка по сторонам затихла. Боковые заслоны уже вышли на фланги. Залегли там, наскоро окопались, заминировали полотно и ждут. А колонна движется. Штаб, батарея и санчасть проскочили по дощатому настилу захваченного переезда, громыхнули по рельсам и на рысях двинулись дальше на запад.

Справа, в лощине, село. Там лают собаки. Раздаются одиночные выстрелы. Видимо, наше боковое походное охранение потревожило полицаев.

Только хвост колонны ввязался на переезде в настоящий бой с подошедшим эшелоном.

— Токарь пустил его под откос, — докладывает возбужденный Вася Войцехович, верхом обгоняя мою тачанку.

Все удаляющиеся звуки боя, как бы уходящие назад от нас, никого не страшат. Наоборот, они только подбадривают, или, как говорит Мыкола, «поддают жару». Прядают ушами лошади, прислушиваясь к далекому сухому треску перестрелки, перекликаются партизаны. Изредка всплеснется над колонной командирский окрик:

— Разговорчики–и!..

Еще час марша — и привал. В первом же селе.

— Среди белого дня все же рискованно играться с государственной границей, — одобряет мой приказ Мыкола Солдатенко.

— А гладить нагайкой «линию Керзона» и совсем не годится, — подшучиваю я.

— При чем тут «линия Керзона»? — осторожно, почти переходя на шепот, спрашивает Мыкола.

— Да вот же она, перед тобой.

Солдатенко только свистнул. Я стал что–то говорить, стараясь подбодрить и его и себя, но из этого, кажется, ничего не получилось. Мыкола в ответ ни слова не проронил. Он, казалось, думал про себя: «Граница — это, брат, связь, сигналы, пограничники… через час появится авиация или танки, а это совсем нам ни к чему…»

Скалистые берега речушки возле села вновь напомнили мне днестровскую Каменку. На левой, высокой береговине — четкие квадратики дотов. Наверное, это и есть граница. Укрепрайон.

Мне уже доложили из боевого охранения, что доты свободны, а вокруг них много позеленевших ржавых гильз. И от маленьких скорострельных пушек, и от крупнокалиберных пулеметов, и простых винтовочных. Отсюда началось гитлеровское вторжение утром 22 июня 1941 года. И вот мы здесь 10 февраля 1944 года.

Колонны как не бывало. Рассосалась по дворам. На дорогах выставили сторожевое охранение. Заставы заняли несколько дотов.

День протекал относительно спокойно. Противник или потерял нас из виду, или не имел вблизи сил, способных потревожить нас. А может быть, вел разведку. Но она нигде не соприкасалась с нашими заставами.

Как всегда при подходе к новым местам, с другими нравами и обычаями у населения, а иногда и другими распоряжениями властей, мы пытливо и вдумчиво вели опрос местных жителей.

В доме, где расположилось командование, хозяйка, хитро улыбаясь, показала нам на свою подругу. Та преодолела первое замешательство и через несколько минут после наших наводящих вопросов рассказала, что она жена лейтенанта–пограничника, служившего в укрепрайоне. Муж ее погиб в первый же день войны в одном из дотов.

— Говорили, что немцы огнеметами их выжигали из этих железобетонных коробок, — сказала она.

— Почему же вы сразу не сказали нам, что вы жена лейтенанта?

— Испугалась… и не поверила сразу. Думала, может, немцы переодетые или бандеровцы какие…

— А разве здесь не было советских партизан?

— Никогда.

— Как же звать вас?

— Наташа, — тихо ответила она.

После беседы со связными, веселыми и озорными хлопцами, и особенно нашими женщинами–санитарками Наташа твердо заявила о своем намерении уйти с партизанами.

Ну что ж, ничего удивительного в этом не было.

* * *

После полудня в селе появилась целая кавалькада.

— Прибыли «из–за границы» поляки–парламентеры, — доложил связной с западной заставы.

Парламентеры — на хороших лошадях со скрипучими седлами и в странных фуражках с четырьмя углами — конфедератках. Впереди гарцевал стройный, рыжий и очень подвижной молодой парень. Он бросил поводья ординарцу, вошел в штаб и лихо взял под козырек двумя пальцами:

— Блыскавица, командир бэха…

Я удивленно поднял брови:

— Как понимать?

— Батальоны хлопские, — довольно захохотал рыжий Блыскавица. — Ну, по–вашему, мужицкие батальоны. Это у нас название такое. А будем считать все одно — партизаны.

Приехал он, как оказалось, для установления контактов и связи. Мы осторожно пообещали совместно действовать против фашистов. Поговорили, и Блыскавица, очень довольный, ускакал. А еще через полчаса явился некий капитан Вацлав. У этого шику было много больше, но разговаривал он сдержаннее, не приглашал гостеприимно в Польшу, как Блыскавица, а только прощупывал наши намерения. Впрочем, и с ним был установлен контакт.

Под вечер появились и те, кого мы больше всего ждали: простые люди в обычной полукрестьянской одежде — подпольщики, представители рабочей партии Польши.

— Товарищ Чеслав, — отрекомендовался человек с лицом шахтера. На щеках и под глазами у него — въевшиеся синенькие частицы угля. Крепко пожал он наши руки, и я ощутил шершавую от обушка ладонь труженика. И почти так же, как незабываемый Мыкола Струк из Белой Ославы в Карпатах, он сказал:

— Хочу мувить с товажишем командиром. На четыре ока.

Мы беседовали с ним около часа.

Ларионов, который долго приглядывался к Чеславу, улучил минуту и шепнул мне:

— Товарищ командир, вот это народ! Не то, что тот Мазур. Придуривается, а у самого на хуторе батраков с полдесятка. Да еще пленных на него сколько работало. А это, сразу видать, наш рабочий люд.

— Слушай, Ларионов! А какой партии тот Мазур?

— Черт их знает! — Он заскреб чуб. — Какой–то войсковой звензек… Войсковой связи, что ли…

— Ну вот видишь! А это польской рабочей партии делегаты…

Я так много расспрашивал Чеслава о границе, что он, хмуро ухмыляясь в щеточку усов, сказал мне:

— Може, выйдемы на тую холмечку?.. Своим глазом повиде–е…

Мы вышли на задворки и быстро стали карабкаться по тропке, которую наша застава проторила к видневшемуся на горе доту.

Это был большой пушечный дот, устремивший слепые глазницы амбразур на северо–запад. Амбразуры его слезились сизым дымком. Внутри дота был разложен костер, грелось наше охранение. Часовые на верхушке дота менялись каждые полчаса, передавая друг другу командирский бинокль.

Я взял этот бинокль. Но, как ни вглядывался в молочное марево, ничего не увидел. Даже горизонт был скрыт в тумане. А Чеслав твердил одно:

— То ест вже польска земля…

Пришлось из вежливости делать вид, что я вижу то, что видел наш польский товарищ. Выручил Жоржолиани. Он запряг коней и полевыми дорогами, в обход, приехал за нами. Мы сели в санки и быстро спустились вниз.