Иван Арсентьев - Короткая ночь долгой войны

- За уничтожение вражеской техники и объектов нас должны поощрять: потопил корабль - получай столько-то, сбил самолет, уничтожил танк, пустил эшелон под откос - гони монету! А что получается? Возьми сегодняшний вылет, представля­ешь, сколько должны отвалить за два паровоза и путеразрушитель? М-м-м... Ну, неважно сколько, все равно ни фига не получим. А почему? Нет подтверждающих фотоснимков. Я абсолютно убежден: командование на нас экономит, умышленно не ставит на борт нам фотоаппартуру. Но я не лыком шит, ушами не хлопаю, у меня учет точный. Время придет- предъявлю счет сразу на все. А как же иначе? Экономь, да знай, на чем!

- А кому счет-то предъявишь, фашистам?

- Командованию возлюбленному!

И опять лицо Бабакова стало неживым: застывшая трагическая маска с опущенными уголками рта.

«Вот, оказывается, что ты фиксируешь в блокноте! - соображаю я. - А вдруг твоя бухгалтерия окажется вместе с тобой в лапах фашистов? Н-да... Дурость свою ты проявляешь весьма деловито...»

Возвращается заводной солдат с твердым «уставным» топливом на плече - по­лосатым дорожным столбом. На стрелке указателя готическим шрифтом выведено: «НАХ БАКУ».

- Вот нашел, а топора нет, - бросает солдат топливо на пол.

- Твой страшный старшина обязан обеспечить тебя инструментом.

Солдат топчется неуверенно, вздыхает.

- Ладно, - говорю, - толкай столб в печку целиком, будет постепенно обгорать и опускаться.

Солдат приносит еще охапку клепок от разбитой кадки, наталкивает в печку до отказа, уходит. От гудящего жаркого пламени сразу становится тепло. Бабаков снимает шлемофон, поправляет бинты на шее и тоже укладывается по ту сторону, чтоб не тянуло от двери. Сухой полосатый столб горит вовсю, под его уютный треск мы быстро вянем, засыпаем и вскоре вместо безрадостных дневных видений мне приходят солнечные картины зеленых лесных разливов, цветущих лугов, светлого моря - то, что так мило человеку и во сне, и наяву...

Вскакиваю от удушья. Дым, смрад, возле меня языки пламени.

- Пожа-а-ар! - ору спросонок и бросаюсь к выходу.

- Стой! - слышу голос Бабакова. Останавливаюсь. - Сбивай огонь! Отбрасывай солому от печки!

Затаптываю, сгребаю сапогами солому к стенам, ворочаю, как бульдозер. Факел над печкой под потолок, горят длинные клепки, пропитанные жиром. Сваливаем отопительное сооружение, катим пинками на двор. В помещении не продохнуть. Появляется заводной солдат, помогает нам забросать снегом не гаснущее на ветру твердое топливо. А снег валит не на шутку. Метель разыгралась - хороший хозяин собаку не выгонит за порог, но Бабаков решительно заявляет:

- Пойдем в поселок, не то болячки с шеи переберутся еще куда-нибудь... Напяливаем шлемофоны, поднимаем воротники меховых курток,   направляемся   в поселок. Ветер в степи вертит, кружит, как глупый пес за собственным хвостом гоняется, швыряет в глаза снежную пыль. То и дело смахиваем с очков налипающие хлопья, продолжаем шагать по проселку. Неожиданно втыкаемся в препятствие. Будка, что ли? Или штабель бревен, присыпанных снегом? Закрываюсь от ветра, чиркаю спичкой - из штабеля торчат босые синие ноги. Приглядываюсь. Ого!! Штабель окоченевших фашистских солдат! Трупы покрыты ледяной коркой, скрючены, измяты, точно по ним проехались адским катком.

- Гм... Пехота план выполняет...

- Продукция готова к отправке... - соглашается Бабаков.

- Странно, почему их не закапывают?

Бабаков не считает нужным отвечать на праздный вопрос, продолжает месить ногами снег. У меня появляется чувство неуверенности - кажется, мы сбились с дороги, а спросить Бабакова стесняюсь. Все же говорю осторожно, не напрямую:

- Ветер, кажется, изменил направление.

Бабаков, не останавливаясь, бросает через плечо:

- Топай, топай, не бойсь.

И я тащусь за ним. Хорошо, что у меня острое зрение, иначе бы топать нам до Астрахани... Сквозь густую метель все же замечаю мигнувший слабо огонек, сворачиваем на него. Мутная заметь скрывает дома. Перелезаю через ближайший плетень, стучу в дверь. Не отвечают, не выходят, но в неплотно занавешенном окне виднеются блики багрянца, Бабаков толкает дверь, и она открывается.

- И кто там? - спрашивает протяжный женский голос.

Бабаков распахивает дверь, делает шаг и, зацепившись за что-то лежащее поперек входа, грохается на пол.

- Черт! Понаставили на дороге... - ворчит он, встает, оглядывается. Света в помещении нет, это горящий в печи огонь бросает красноватые пятна на столы, на изможденной лицо старой женщины, замотанной темным платком. Прежде чем шагнуть из сеней, смотрю под ноги, чтобы не загрохотать вслед за ведущим. Поперек дороги лежит рваный мешок, из него просыпалось горелое зерно. От зерна исходит зловещий смрад. Меня воротит, нанюхался за войну... Вздрагиваю брезгливо, бормочу:

- Зачем это?..

- И-и-и, сынок, - кряхтит старуха, - а что есть-то? Обобрали до нитки, голодной-холодной оставили супостаты. Видишь, в чем хожу по морозу? - показывает она тощие ноги в невообразимой обувке. - Набрала вот немножко пашенички на пожарище, истолку, какой-никакой, а хлебушко, - показывает на мешок.

- Верно, бабуся, - отзывается Бабаков, - Зачем добру пропадать, в хозяйстве все сгодится: сама поешь, а нет - так продашь, все копейка к копейке. Бережливость - бог благосостояния, хоть на войне, хоть не на войне. Не ты пришла в Германию, а германцы тебя ограбили, последнее отняли, нищей сделали, - рассудительно заключает Бабаков и спрашивает с интересом:

- А почем теперь у вас новые сапоги?

- Да кто же их знает!

«Вот сошлась парочка...» Я не могу их слушать, с души воротит, отхожу подальше от двери.

- А вы чьи будете?

- Зашли погреться на огонек, переночевать, если можно.

- Ночуйте, не жалко. Раздевайтесь и- на печь! Правда, блох много, зато тепло, вольготно. Может, поесть хотите? Только у меня окромя картохи печеной... - раздела руками старуха.

- О-о! Картошка - это же сила! Кто картошки не едал, тот и счастья не видал, - забалагурил Бабаков, потирая руки и вытягивая больную шею. «Тебе везде счастье, лишь бы бесплатно», - фыркаю я про себя. От ужина отказываюсь. Снимаю куртку, сапоги и забираюсь на печь к блохам. Оттуда мне видно, как старуха достает из загнетки горшок с картошкой, ставит перед гостем. Бабаков жует с аппетитом, а женщина рассказывает ому что-то монотонно-унылым голосом исстрадавшегося человека, видимо, жалуется на долю-неволю - до меня слова не доходят. Я смотрю в темное окно, затканное серебристыми жилками изморози, смотрю настойчиво, пока они не сливаются в серое расплывчатое пятно...

Утром встречаем полк. Погода отличная, аэродром завален по колено снегом. Пока расчищали да укатывали, погода опять испортилась, наползла акклюзия, видимость ограниченная, группами летать нельзя, опять давай «охотников»!