Лагарп. Швейцарец, воспитавший царя - Андрей Юрьевич Андреев
На обороте данной записки с секретными сведениями Лагарп написал: «Я эти ухищрения и клеветы презрел». Но в каком виде эта история действительно была воспринята Александром I и как повлияла на их дальнейшие отношения? Вопрос остается открытым. Можно лишь констатировать, что обмен письмами и подарками в 1818–1819 годах был последним (и лишь видимым) свидетельством близости отношений учителя и его бывшего ученика, за которым наступило их окончательное охлаждение. Впрочем, тогда этому способствовало целое множество причин.
Последние письма к Александру
Сообщая о выполненной воспитательной миссии в письме к другу, Лагарп не скрывал своего удовлетворения и радости: «Наконец, я снова вернусь в мой маленький садик, вполне довольный, что не придется мне больше изображать из себя большого синьора, а все чувства мои и привязанности целиком отдавать буду в кругу семьи тем, которых я люблю»[446].
Однако, вернувшись на родину, Лагарп вовсе не отказался от общественной деятельности – даже напротив, был весьма активен. До 1828 года он продолжал заседать в Большом совете кантона Во, где часто критиковал власти, подробно разбирал представленные законы, противостоял реакционерам[447]. Под псевдонимом Пертинакс он опубликовал многочисленные статьи об образовании, избирательной и судебной системе (в последней выступая за введение суда присяжных).
Деятельность Лагарпа в родном кантоне, в кругу политиков-либералов, отличалась последовательностью и стабильностью. В то же самое время в окружающем мире уже вскоре после возвращения швейцарца из Италии завертелся круговорот событий, бурных и тревожных, которые в целом вели Европу в направлении, обратном либеральному, все больше противопоставляя политические позиции Лагарпа тем, которые занимал Александр I. Германский сейм 20 сентября 1819 года одобрил так называемые Карлсбадские постановления, которые открыли эпоху подавления общественного движения в Германии, учредив даже Центральную следственную комиссию в Майнце (по выражению Лагарпа, «новую инквизицию») для борьбы с любыми проявлениями «опасного инакомыслия». 1 января следующего года вспыхнул военный мятеж на юге Испании, участники которого потребовали возврата страны к конституционному режиму, существовавшему в 1812–1814 годах. 13 февраля в Париже был заколот герцог Беррийский, племянник французского короля Людовика XVIII, с которым единственным связывались надежды Бурбонов на продолжение династии. Последнее событие стало поводом для новой волны реакции во Франции, вплоть до принятия чрезвычайных полицейских мер и ограничений конституционных свобод; «умеренное» крыло французских политиков значительно ослабло, и в итоге к власти вновь пришли ультрароялисты. 7 марта испанский король Фердинанд VII под давлением революционного движения восстановил действие Конституции 1812 года, одновременно сообщив по дипломатическим каналам монархам Европы, что считает себя пленником революционеров. Такой оборот событий значительно повлиял на соседние страны, где развернулись аналогичные движения за конституцию, поддержанные военными: 1 июля началась революция в Неаполе, 24 августа – в Португалии. 20 октября открылся конгресс монархов Священного союза в Троппау, главным вопросом обсуждения на котором являлась коллективная борьба с революциями. Заседания продлились до Нового года, а затем были перенесены в Лайбах. Уже там монархи узнали о начале революции в Пьемонте (10 марта 1821 года) и греческого восстания в Дунайских провинциях и на Пелопонессе (март–апрель 1821 года), что еще более обострило повестку дня. К концу конгресса также пришли известия о подавлении австрийскими войсками революций в Неаполе и Пьемонте.
Все эти потрясения находили немедленный отклик в письмах Лагарпа к Александру I (а также в остававшихся у Лагарпа копиях писем, куда он вносил примечания по ходу развития событий). Швейцарцу было больно видеть своего ученика у кормила политической реакции. Еще задолго до созыва нового европейского конгресса монархов Лагарп начал уговаривать Александра не ездить туда, повторяя и тогда, и потом одну и ту же мысль: «Александру I нечего делать в обществе подобных правителей. Правила их и речи не подобают тому, чье имя от запада до востока все люди благомыслящие почитают» (24 февраля 1820 года). Но здесь он глубоко ошибался. Участие в конгрессе имело для Александра I принципиальное значение, потому что царь рассматривал себя в качестве главного организатора общей борьбы, в которой именно монархи должны противостоять революционному хаосу. В этом Александр даже видел свою особую, освященную Богом миссию. Он готов был открыто выражать эти убеждения в письмах – разумеется, не к Лагарпу, а к совсем другим лицам, занявшим в это время место его доверенных корреспондентов. Так, Александр I писал из Лайбаха 10/22 марта 1821 года министру духовных дел и народного просвещения князю Александру Николаевичу Голицыну: «Речь не идет, как прежде, о заключении обыкновенных договоров, для которых, конечно, хватило бы и посланников. В данную минуту речь идет о борьбе против царства Сатаны; и никаких посланников здесь не достаточно: лишь те, кого Господь поставил во главе Наций, могут, следуя Его благой воле, выстоять в этой борьбе и не склонить голову перед сатанинской властью, непрерывно умножающейся и все больше открывающей свое истинное лицо»[448].
Лагарпа революционные события также коснулись лично, но совсем в другом аспекте. Его племянница едва спаслась во время резни в Кадисе 10 марта 1820 года, которую реакционеры, негодовавшие по поводу восстановления конституции, устроили там (как считалось, с согласия короля). Чтобы встретить ее, в августе того же года швейцарец предпринял путешествие на юг Франции и там вблизи мог наблюдать отголоски революции. Лагарп был лично знаком с ее деятелями, например с видным испанским либералом Хосе Мария Кейпо де Льяно графом Торено, а в доме Лагарпа в Париже некоторое время проживал граф Санторре ди Сантароза, государственный деятель Пьемонта и один из вождей революции 1821 года[449] (впрочем, эти связи, если становились известными в России, лишь подогревали звучавшие в окружении царя обвинения в «карбонарстве» Лагарпа).
Именно как неравнодушный человек, лично переживающий за происходящее, пытался Лагарп объяснить Александру I смысл Испанской революции. По его мнению, к ней привели действия короля Фердинанда VII, в поддержку которого во время Наполеоновских войн выступила вся нация, но который, вернувшись на трон в 1814 году, не только пренебрег «заветными чаяниями» испанцев, но, по сути, вел «разрушительную» политику, сравнимую для страны с «бедствием». «Не могла Испания ожидать спасения ни от правительства своего, ни от мер законных и конституционных, ибо это правительство их принимать отказывалось (это, увы, часто случается), а следственно, не оставалось ей, к несчастью, другого выхода, кроме как дать волю отчаянию; ибо доктрина, утверждающая, будто нации должны мучения сносить терпеливо, столь же ложна, сколь и опасна». В такой ситуации мятеж военный стал меньшим злом, нежели «бунт народный», рассуждал Лагарп (3 сентября 1820 года).
Мнение Лагарпа оказывалось здесь полностью противоположным тому, которое официально выразила российская дипломатия от имени Александра I. В нотах от 19 апреля / 1 мая 1820 года российский император высказывал сожаление по поводу беспорядков, выражал свою поддержку королю Испании, выступая за укрепление его власти «в обоих полушариях», а также заявлял, что «установления, возникшие в результате бунта, приводят к хаосу». Если же этот «хаос» в Испании будет углубляться, то Александр I ясно указывал на обязательства Священного союза, которые призывают европейские державы к вмешательству с целью наведения «порядка»[450].
Лагарпа поразило использование созданной Александром I доктрины Священного союза для обоснования права великих держав по своему усмотрению вмешиваться в суверенные дела любой другой страны. Швейцарец больше не оправдывал Священный союз «филантропическими намерениями» российского императора. Этот союз превращается для Лагарпа в средоточие зла (ровно в той же мере, в какой противники Священного союза олицетворяли мировое
