Федор Шаляпин - Маска и душа

— Кто же я такой теперь? — спрашивалъ я.

Чиновникъ гнусаво объяснилъ мнѣ, что грѣхъ моего рожденiя отъ русскаго крестьянина высокимъ званiемъ Солиста Его Величества еще не смытъ. Въ Пушкинскомъ лицеѣ мои дѣти учиться еще не могутъ. Но теперь — утѣшилъ онъ меня — я, по крайней мѣрѣ, имѣю нѣкоторое основанiе объ этомъ похлопотать…

Волею судьбы «Солистъ Его Величества» превратился въ «Перваго Народнаго Артиста» Совѣтской Республики. Произошло это — также совершенно для меня неожиданно — при слѣдующихъ обстоятельствахъ.

Въ первый перiодъ революции, когда Луначарскiй сталъ комиссаромъ народнаго просвѣщенiя, онъ часто выступалъ передъ спектаклями въ оперныхъ и драматическихъ театрахъ въ качествѣ докладчика объ исполняемой пьесѣ. Особенно охотно онъ дѣлалъ это въ тѣхъ случаяхъ, когда спектакль давался для спецiально приглашенной публики. Онъ объяснялъ ей достоинства и недостатки произведенiя съ марксистской точки зрѣнiя. Въ этихъ докладахъ иногда отдавалось должное буржуазной культурѣ, но тутъ же говорилось о хрупкости и недостаточности этой культуры. Въ заключенiе публикѣ давалось оффицiальное увѣренiе, что въ самомъ близкомъ времени мы на практикѣ покажемъ полноцѣнный вѣсъ будущаго пролетарскаго искусства и все ничтожество искусства прошлаго.

Какъ то въ Марiинскомъ театрѣ былъ данъ оперный спектакль съ моимъ участiемъ для прапорщиковъ, молодыхъ офицеровъ Красной армiи. Шелъ «Севильскiй Цирюльникъ». Такъ какъ въ этой оперѣ я выхожу только во 2-мъ актѣ, то я въ театръ не торопился. Мнѣ можно было придти къ началу 1-го акта. Я засталъ на сценѣ еще говорящаго публикѣ Луначарскаго. Прошелъ въ уборную, и тутъ мнѣ пришли и сказали, что Луначарскiй меня спрашивалъ, и дали при этомъ понять, что было неловко съ моей стороны опоздать къ его докладу. Я выразилъ сожалѣнiе, но при этомъ замѣтилъ, что меня никто не предупреждалъ о митингѣ передъ спектаклемъ… Въ этотъ моментъ прибѣжалъ ко мнѣ, запыхавшись, помощникъ режиссера, и сказалъ:

— Тов. Луначарскiй проситъ васъ сейчасъ же выйти на сцену.

— Въ чемъ дѣло?

Пошелъ на сцену и въ кулисахъ встрѣтилъ Луначарскаго, который, любезно поздоровавшись, сказалъ, что считаетъ справедливымъ и необходимымъ въ присутствiи молодой армiи наградить меня званiемъ Перваго Народнаго Артиста соцiалистической Республики.

Я сконфузился, поблагодарилъ его, а онъ вывелъ меня на сцену, сталъ въ ораторскую позу и сказалъ въ мой профиль нѣсколько очень для меня лестныхъ словъ, закончивъ рѣчь тѣмъ, что представляетъ присутствующей въ театрѣ молодой армiи, а вмѣстѣ съ нею всей Совѣтской Россiи, Перваго Народная Артиста Республики.

Публика устроила мнѣ шумную овацiю. Въ отвѣть на такой прiятный подарокъ, взволнованный, я сказалъ, что я много разъ въ моей артистической жизни получалъ подарки при разныхъ обстоятельствахъ отъ разныхъ правителей, но этотъ подарокъ — званiе народнаго артиста — мнѣ всѣхъ подарковъ дороже, потому что онъ гораздо ближе къ моему сердцу человѣка изъ народа. А такъ какъ — закончилъ я — здѣсь присутствуетъ молодежь россiйскаго народа, то я, въ свою очередь, желаю имъ найти въ жизни успѣшныя дороги; желаю, чтобы каждый изъ нихъ испыталъ когда нибудь то чувство удовлетворенiя, которое я испытываю въ эту минуту.

Слова эти были искреннiя. Я, дѣйствительно, отъ всей души желалъ этимъ русскимъ молодымъ людямъ успѣховъ въ жизни. Ни о какой политикѣ я, разумѣется, при этомъ не думалъ.

Оказалось, однако, что за эту мою рѣчь я немедленно былъ зачисленъ чуть ли не въ тайные агенты Г.П.У. Уже нѣкiй пiанистъ, бывшiй когда то моимъ закадычнымъ другомъ, выбравшись заграницу изъ Россiи, разсказывалъ всѣмъ, какъ низко палъ Шаляпинъ. Если бы — заявлялъ онъ — къ нему въ руки когда нибудь попала власть, то онъ ни минуты не остановился бы передъ наказанiемъ Шаляпина, а формой наказания избралъ бы порку… А нѣкiй зарубежный писатель, также до нѣкоторой степени мой бывшiй прiятель, а еще больше шумный мой поклонникъ, въ гимназическiе годы проводившiй ночи въ дежурствахъ у кассы, чтобы получить билетъ на мой спектакль — съ одобренiя редакторовъ копеечныхъ газетъ и грошевыхъ мыслей — разсказывалъ въ печати публикѣ, что Шаляпинъ сделался до такой степени ярымъ коммунистомъ, что во время представленiя въ Марiинскомъ театрѣ «Евгенiя Онѣгина», играя роль генерала Гремина, срывалъ съ себя эполеты и для демонстрацiи бросалъ ихъ въ партеръ, приводя этимъ въ восторгъ солдатскую публику…

Всѣ такiе слухи создали обо мнѣ среди живущихъ заграницей русскихъ мнѣнiе, что я настоящiй большевикъ, или, по крайней мѣрѣ, прислужникъ большевиковъ. Чего же — недоумевали люди — Шаляпинъ покинулъ столь любезную ему власть и уѣхалъ съ семьей заграницу? И вотъ, когда я прiѣхалъ въ Парижъ, одинъ небезызвѣстный русскiй журналистъ, излагая свои точныя соображенiя о причинахъ моего выѣзда изъ Россiи, объяснилъ ихъ русской читающей публикѣ весьма основательно:

— Появленiе Шаляпина въ Парижѣ очень симптоматично, а именно — крысы бѣгутъ съ тонущаго корабля…

Этотъ чрезвычайно замѣчательный комплиментъ воскресилъ въ моей памяти много въ разное время передуманныхъ мыслей о томъ странномъ восторгѣ, съ которымъ русскiй человѣкъ «развѣнчиваетъ» своихъ «любимцевъ». Кажется, что ему доставляетъ сладострастное наслажденiе унизить сегодня того самаго человѣка, котораго онъ только вчера возносилъ. Унизить часто безъ основанiй, какъ безъ повода иногда возносилъ. Точно тяжело русскому человѣку безъ внутренней досады признать заслугу, поклониться таланту. При первомъ случаѣ онъ торопится за эту испытанную имъ досаду страстно отомстить. Не знаю, быть можетъ, эта черта свойственна людямъ вообще, но я ее видѣлъ преимущественно въ русской варiацiи и не мало ей удивлялся. Почему это въ нашемъ быту злое издевательство сходитъ за умъ, а великодушный энтузiазмъ за глупость. Почему, напримѣръ, В.В.Стасова, который первый возславилъ новую русскую музыку, за его благородный энтузiазмъ называли «Вавила Барабановъ», «Неуважай Корыто», «Тромбонъ» и т. п., а Буренина, который безпощадно шпынялъ и — скажу — грубо и низко издѣвался, напримѣръ, надъ сентиментальнымъ и больнымъ Надсономъ, признали умнымъ человѣкомъ? Неужели же умъ — это умѣше видѣть все въ плохомъ свѣтѣ, а глупость — видѣть хорошее? Вѣдь Стасовъ и Надсонъ жили на свѣтѣ только съ однимъ желанiемъ — куда ни взглянуть, замѣтить прекрасное. Какъ они благородны въ томъ, что съ энтузiазмомъ смотрѣли на самыя, казалось, маленькiя вещи и дѣлали ихъ большими? Почему это русская любовь такъ тиранически нетерпима? Живи не такъ, какъ хочется, а какъ моя любовь къ тебѣ велитъ. Поступай такъ, какъ моей любви къ тебѣ это кажется благолѣпнымъ. Я полюбилъ тебя, значитъ — создавай себя въ каждую минуту твоей жизни по моему образу и подобiю. Горе тебѣ, если ты въ чѣмъ нибудь уклонился отъ моего идеала.