Светлана Алексиевич - У войны - не женское лицо

Вылезла из танка... Пожар... Небо горит... Земля горит... Железо горит... Здесь мертвые, а там кричат: "Спасите", "Помогите"... Такой на меня ужас напал! Я не знаю, как я не побежала? Как я не удрала с поля боя? Это же так страшно, что слов таких нет, только чувства. Я раньше не могла, а сейчас уже смотрю фильмы о войне, но все равно переплачу.

...Дошла до Германии. Все помню... Первое, что увидела на немецкой земле, - самодельный плакат у самой дороги: "Вот она - проклятая Германия!"

Мы вошли в поселок, там одна старуха осталась. Они все бросали и удирали... Их убедили: "Русские придут, будут вас рубить, колоть, резать..."

Я ей говорю, этой старухе:

- Мы победили.

Она заплакала:

- У меня два сына в России погибло.

- А кто виноват? Сколько у нас погибло! Кто хотел войны: мы или вы?

Она говорит:

- Гитлер...

- Гитлер сам не решал. Это же ваши дети, мужья...

Она тогда молчит. Может, даже и не верит. Она сама не видела. А моя мать умерла в войну от голода, у них ни соли, ничего не было. А брат лежал в госпитале тяжело раненный. Одна сестра дома осталась. Она писала, что, когда вошли наши войска в Орел, она всех военных девушек за шинель хватала. Ей казалось, что я обязательно буду там. У нас мужчин в роду почти не осталось..."

Написаны и собраны ли кем-нибудь свидетельства немецких солдат и офицеров, подобранных на поле боя нашими санинструкторами, вылеченных нашими врачами в наших госпиталях еще тогда, когда шли бои? Или немецких детей, кормившихся в сорок пятом возле наших походных солдатских кухонь? Что помнят они? Помнят ли о кусочке сахара, потянутом им советским солдатом, у которого их отцы, старше братья сожгли дом, убили ребенка, издевались над его женой? Если не помнит или не хочет помнить тот, кто брал, то помнят те, кто давал. И за него и за себя помнят.

Из воспоминаний санинструктора Софьи Адамовны Кунцевич:

"Перешли границу - родина освбождена. Я не узнавала солдат, это были другие люди. Все улыбались. Надели чистые рубахи. Откуда-то цветы в руках, таких счастливых людей никогда больше не видела. Я думала, что когда мы войдем в Германию, то у меня ни к кому пощады не будет. Столько ненависти скопилось в груди! Почему я должна пожалеть его ребенка, если он убил моего? Почему я должна пожалеть его мать, если он мою повесил? Почему я должна не трогать его дом, если он мой сжег? Почему? Хотелось увидеть их жен, их матерей, родивших таких сыновей. Как они будут смотреть нам в глаза?

Все мне вспомнилось, и я думаю: что же будет со мной? С нашими солдатами? Мы все помним... Пришли в какой-то поселок, дети бегают голодные, несчастные. И я, которая клялась, что всех их ненавижу, я соберу у своих ребят все, что у них есть, что осталось от пайка, любой кусочек сахара, и отдам немецким детям. Конечно, я не забыла, я помнила обо всем, но смотреть спокойно в голодные детские глаза я не могла

Ранним утром уже стояла очередь немецких детей около наших кухонь, давали первое и второе. У каждого ребенка через плечо перекинута сумка для хлеба, на поясе бидончик для супа и что-нибудь для второго - каши, гороха. К населению у нас ненависти не было. Я же вам говорю, мы кормили детей, даже гладили..."

Вот это женское - "гладили" - пронзает меня как током. Потому что погладить - это совсем не то, что покормить, это уже пожалеть. У них и на это хватало сил.

Вспоминает Вера Павловна Бородина, младший сержант, телеграфистка:

"Немцев пугали, что мы звери. Они топились, перерезали себе вены. Целыми семьями. Мы их отхаживали... Остановились в одном доме. Пусто. Хозяев нашли на чердаке - мать и дочь. Они повесились, потому что их убелили, что, как только придут русские, начнется изнасилование, грабеж, убийство, Сибирь, лагеря...

И вдруг этого ничего нет! А им было известно, во что превращен Сталинград, во что превращена вся Россия, им показывали в кино. И они, конечно, предполагали, что все это начнется теперь на немецкой земле. Для них было удивительным отсутствие у нас мести.

Раз зашли в дом, хотели чаю попить. Много домов стояло пустых, они все бросали и убегали. Мы давай искать чашки, находим сервиз и видим рисунок наш - знакомые колоски такие... Читаем: "СССР, г. Одесса". Мы так чай и не попили..,"

Анастасия Васильевна Воропаева, ефрейтор, прожектористка:

"Все видели, что они творили на нашей земле, и мы хотели посмотреть на их матерей, жен, детей. Какие у них матери, жены, дети? Что они собой представляют? Хотя мы знали, что это люди, но мы хотели на них посмотреть после всего.

И вот уже Германия. Мы с подругой едем на велосипедах. Идем женщина, по-моему, трое детей у нее - двое в коляске, они с ней, за юбку держится. Она такая измученная. И вот, вы понимаете, она поравнялась с нами - стала на колени и вот так вот кланяется. Мы не поймем, что она говорит. Она в грудь нам показывает, где сердце, и на детей показывает. В общем, мы поняли, она плачет, кланяется и благодарит нас, что ее дети остались живы... Это же была жена чья-то. Чья-то мать...

Вы представить себе не можете дорог Победы! Шли поляки, французы, чехи, болгары... Все освобожденные узники. тележки, узлы с национальными флагами... Все перемешались, каждый шел в свою сторону. Все обнимали нас..."

Из города Пинска написала Ксения Климентьевна Белко:

"Исполнилось мне девятнадцать лет, принесли повестку: явиться в райисполком, взять с собой на трое суток продуктов, пару белья, кружку, ложку. Это называлось: мобилизация на трудфронт.

Привезли нас в город Новотроицк Оренбургской области. Стали мы работать на заводе. А морозы стояли такие, что пальто в комнате замерзало, возьмешь, оно тяжелое, как полено. Четыре года без отпусков, без выходных работали.

...Ждали и ждали, когда война кончится. В три часа ночи шум в общежитии, пришли директор завода и остальное начальство: "Победа!" А я встать с койки не могу, меня поднимают, а я назад падаю. Целый день меня поднять не могли. Что-то такое от радости случилось. Когда я на следующее утро вышла на улицу, мне хотелось каждого обнять и поцеловать. Сердце было переполнено добром к людям".

Вот таким и они вышли из войны в свою жизнь после войны. И не только о себе говорила фельдшер Лидия Васильевна Ананенко: "Война кончилась, и мы вдруг поняли, что надо учиться, что надо замуж выходить, детей рожать. Что война - это еще не вся жизнь. И наша женская жизнь только-только начинается. А мы были очень уставшие, душой уставшие..."

Как мы отсчитываем свою жизнь? Обычно делим ее на время д первой любви, до первого ребенка, о института, после института, а у них к этим отметкам человеческой жизни всегда прибавляется слово "война", с обязательной приставкой "о" или "после": что до войны было, что в войну, что после войны пережила.