Светлана Алексиевич - У войны - не женское лицо

"Когда наша дивизия освободила лагерь под Азаричами, к нам в медсанбат стали поступать раненые дети. Они были так истощены, что мы не находили вены. чтобы перелить кровь, просто косточки были обтянуты кожей. А присутствовать при ампутации детских ручек и ножек? Я уже понимала, что может болеть сердце, а тут у нас глаза болели, не было сил видеть эти детские страдания. Глаза я чувствовала, как сердце... (З.Ф.Гирич, медсестра).

Было другое - человек не хотел забыть в себе человека. И эта нравственная победа оказалась самой великой нашей победой в эту страшную войну, казалось, не оставляющую других чувств к тому, кто был одет в фашисткую форму, кроме ненависти.

Женская память возвращала и возвращала меня на круги милосердия.

Эмилия Алексеевна Николаева ушла в армию санинструктором, попала в плен, бежала из лагеря военнопленных в один из партизанских отрядов бригады имени Ворошилова.

"Когда у нас появились пленные, я после всего перенесенного: после лагеря, после пыток, после унижений, - думала, что никакой пощады от меня им не будет. Как-то целую партию пленных пригнали... Мы с моей подружкой, она тоже по ихним лагерям поскиталась, без руки осталась, говорим: "Ну, черт, теперь мы над ними поизмываемся, как они над нами". Но нет, не так наш человек воспитан. Не можешь ударить пленного, особенно если пожилой человек, не поднимается даже рука оскорбить..."

Вспоминает врач Минской республиканской больницы Вера Иосифовна Хорева, в войну хирург:

"Вызывает замполит:

- Вера Иосифовна, придется вам работать с немецкими ранеными.

А у меня к этому времени уже были убиты два брата.

- Не буду.

- Но, понимаете, надо.

- Я психологически не смогу, у меня погибли два брата, я видеть их не могу, я готова их резать, а не лечить. Поймите же меня...

- Это приказ.

- Раз приказ, тогда...

Я лечила этих раненых, делала все, что надо, но я очень переживала. Тогда я нашла у себя первые седые волосы. Именно тогда. Я им делала все, оперировала, кормила, обезболивала - все как положено. Одно только я не могла делать - это вечерний обход. Утром ты перевязываешь раненого, слушаешь пульс, одним словом, делаешь что-то, а во время вечернего обхода надо поговорить с больными, спросить, как они себя чувствуют. Вот этого я не могла. Перевязать, прооперировать - могла, а говорить с ними - нет. Я так и замполита сразу предупредила:

- Вечернего обхода я делать не буду..."

Из города Золотоноша Черкасской области пришло письмо от Екатерины Петровны Шалыгиной:

"Я воевала медсестрой. Помню первого немецкого раненого. У него началась гангрена, ему ампутировали ногу. И он лежал в моей палате.

Вечером мне говорят:

- Катя, иди посмотри своего немца.

Я пошла. Может, кровотечение или что. Он проснулся, лежит. Температуры нет, ничего.

Он так смотрит-смотрит, потом вытаскивает маленький такой пистолетик:

- На...

Он говорит по-немецки, я уже не помню, но я поняла, насколько хватило запаса школьных уроков.

- На... - говорит, - я хотел вас бить, но теперь вы бейте нас.

Вроде того, что его спасли. К концу войны у нас был целый немецкий госпиталь, было уже очень много немецких раненых. И вот я не забуду, как их легкораненые стаскивали мертвецов с пятого этажа. Они вытягивали их за ноги и спускали по ступенькам вниз. А ведь они рядом лежали, это были тоже немцы, как и ни. А ты видишь, как он его подтащит к лестнице и бесцеремонно ногой вниз. И нас это поражало, хотя это были наши враги..."

Когда врага можно было рассмотреть "в лицо", они спрашивали: кто же он, как смог творить такое? Ведь тоже человеком рожден? Это был трудный и мучительный вопрос. Но они задавали и задавали его себе. Каждая.

И проникая в пережитое, изведанное, прочувствованное и сохраненное ими, мы обретаем новое понимание добра, подвига, ненависти, жестокости и любви.

Из письма москвички Марины Анатольевны Флеровской, старшего лейтенанта, политработника:

"Когда я еще в школе училась, была пионеркой, к нам в гости приезжали немецкие школьники. Мы ходили с ними в театр, мы с ними пели. Я одного немецкого мальчишку запомнила. Он так хорош пел. И вот всю войну думала: а что, если встречу его и узнаю? Неужели он тоже среди этих? Я такая эмоциональная, с детства очень впечатлительная. Однажды иду по полю, только бой прошел, и мне показалось, что он лежал среди убитых. Ну, такой похожий молодой парень... В молодой пшенице лежит... И в небо смотрит... Я долго над ним стояла... И все равно трудно было поверить...

Накручивает-накручивает магнитофонная лента. Рассказ за рассказом.. И все как бы соединяется в одну человеческую судьбу.

Лилия Михайловна Будко, старшина хирургическая медсестра:

"Привезли одного немецкого раненого. Мне кажется, то это был летчик. У него было перебито бедро, и началась гангрена. Какая-то взяла жалость. И ничего не просит, и ничего не делает.

Я немного немецкий язык понимала. Спрашиваю его:

- Пить дать?

- Нет.

Раненые знали, что в палате немец лежит. Он отдельно лежал. Я иду, они возмущаются:

- Так вы врагу воду несете?

- Нельзя так. Там вы друг друга убиваете, а тут... Надо хотя бы последние минуты человеку облегчить.

Нога вся у него синяя, ничего уже нельзя сделать. Заражение моментально сжирает человека, человек сгорает за утки.

Даю я ему воду, а он на меня смотрит и говорит:

- Гитлер капут!

А это сорок второй год. Мы под Харьковом в окружении.

Я спрашиваю:

- Почему?

- Гитлер капут!

Тогда я ему говорю:

- Это ты так думаешь и говоришь сейчас, потому что ты здесь лежишь. А там вы убиваете...

Он:

- Я не стрелял, я не убивал. Меня заставили. Но я не стрелял...

- Все так говорят, когда в плен попадают.

И вдруг он меня просит:

- Я очень... очень... прошу фрау... - и дает мне кучу фотографий.

Показывает, что вот его мама, он, его братья, сестры... Красивая такая фотография. На обратной стороне он пишет адрес:

- Вы будете там. Будете!.. - И это говорил немец в сорок втором году под Харьковом. - Так вы бросьте, пожалуйста, это в почтовый ящик.

Он написал адрес на одной фотографии, а там был полный конверт. И я эти фотографии долго с собой возила. Переживала, когда они при бомбежке пропали..."

Со слов Нины Петровны Саковой, лейтенанта, фельдшера:

"Я была старшим фельдшером в танковом полку. У нас "тридцатьчетверки", они очень горели. Очень страшно. Я до этого не слышала даже выстрела из винтовки. Где-то один раз далеко-далеко бомбили, когда мы ехали на фронт, так мне казалось: вся земля дрожит. Семнадцать лет было, только техникум окончила. И так получилось, что я приехала и сразу в бой.

Вылезла из танка... Пожар... Небо горит... Земля горит... Железо горит... Здесь мертвые, а там кричат: "Спасите", "Помогите"... Такой на меня ужас напал! Я не знаю, как я не побежала? Как я не удрала с поля боя? Это же так страшно, что слов таких нет, только чувства. Я раньше не могла, а сейчас уже смотрю фильмы о войне, но все равно переплачу.