Эммануэль Каррер - Лимонов

– Да, чуть не забыл, тут вот есть один маленький декрет, который надо бы подписать…

– Какой еще декрет? – затравленно озирается Горбачев.

– О запрете Компартии…

– Что? Что? – растерянно бормочет Горбачев. – Но я же его не читал… мы его не обсудили…

– Какая разница, Михаил Сергеевич, – успокаивает Ельцин. – Давайте подписывайте.

И Горбачев подписывает.

Потом на Лубянской площади, где расположено здание КГБ, толпа сносит памятник Дзержинскому. А красное знамя меняется на трехцветное, которое было государственным символом при временном правительстве 1917 года. А несколько месяцев спустя судьбу страны круто меняет еще одна историческая попойка. В обстановке строжайшей секретности в охотничьем домике в Беловежской пуще собрались три человека: президент России Ельцин, украинский президент Кравчук и президент Белоруссии Шушкевич. Ельцин уехал из Москвы, ни слова не сказав Горбачеву о своих намерениях, ничего не было приготовлено заранее, ни один из участников не представлял себе разницы между федерацией и конфедерацией. Сидя под водочку в бане, они твердят друг другу только одно: в 1922 году именно их три республики основали Союз, и теперь это дает им право его распустить. Ельцин настолько пьян, что двум другим приходится практически волочь его в постель и, перед тем, как отключиться, он звонит Джорджу Бушу (старшему) и ему первому сообщает грандиозную новость: «Джордж, мы с ребятами договорились. Советский Союз больше не существует». Чтобы довершить унижение Горбачева, рассказать ему о свершившемся факте они поручают Шушкевичу – самой мелкой фигуре из них троих. Шушкевич уверяет, что Горбачев в ужасе якобы у него спросил: «А что же будет со мной?»

Что будет с ним? Небедный пенсионер, которому оставят его дачу, фонд его имени и право до конца своих дней проводить щедро спонсируемые конференции. Если принять во внимание российские традиции, начиная со Средних веков, то можно сказать, что на сей раз с лишенным трона царем обошлись весьма милосердно.

2

В битве гигантов между Горбачевым и Ельциным французы с самого начала взяли сторону первого, и я даже немного удивлен тем, что они остались верны своему выбору. Ельцина воспринимали как грубого, неотесанного мужлана, сыгравшего после августовского путча сомнительную роль, и за два срока его правления это мнение не изменилось. Нашим героем оставался Горбачев, а те, кто его сверг, были нам отвратительны. Ельцин выручил Горбачева из беды, но потом он его добивал так методично и настойчиво, что в конце концов трудно было сказать: добрый он или злой. Речи его граничили с популизмом, а некоторые считали, что он – прирожденный диктатор.

Что до моей матери, то она держалась того же мнения, что и подавляющее большинство русских, но во Франции ее не понимал никто: она считала Горбачева партийным аппаратчиком, не сумевшим совладать с процессом, который он же и запустил, сам того не желая. А Ельцин в ее глазах был человеком, олицетворявшим стремление его народа к свободе. Сформировавшись как личность в условиях коммунистического режима, он нашел в себе мужество порвать с ним. Он шел рядом с Еленой Боннер за гробом Сахарова. Он был первым в истории России всенародно избранным президентом. Он защищал Белый дом так же, как генерал Лафайет брал штурмом Бастилию; он отстранил от власти Компартию, душившую гражданские свободы, и ликвидировал Союз, где притеснялись национальные меньшинства. За два года Ельцин вырос в очень крупную историческую фигуру. Мог ли он, действуя в том же темпе, упрочить демократию, заложить основы рыночной экономики и нового общества в стране, до тех пор обреченной на невзгоды и отставание?

Чувствуя свою некомпетентность в экономике, Ельцин вытаскивает из рукава молодое дарование по имени Егор Гайдар, нечто вроде русского Жака Аттали[43], – пухлого отпрыска семейства из коммунистической номенклатуры, маниакально преданного идеям либерализма. Ни один теоретик Чикагской школы, ни один советник Рональда Рейгана или Маргарет Тэтчер не верил в могущество «невидимой руки рынка» столь же истово, как верил в него Гайдар. Россия никогда не знала ничего, более или менее похожего на рыночную экономику, и риск был велик. Ельцин и Гайдар решили, что надо действовать очень быстро, что нужен мощный рывок, чтобы опередить силу противодействия, губившую все русские реформы со времен Петра I. Пилюлю, которую необходимо было скормить больному, они окрестили «шоковой терапией», и шок действительно получился.

Начали с того, что освободили цены, и инфляция взлетела на 2600 %, что, по сути, подорвало развернувшийся параллельно процесс «ваучерной приватизации». 1 сентября 1992 года каждому гражданину России в возрасте старше одного года был выдан ваучер номинальной стоимостью 10 тыс. рублей, представляющий собой, условно говоря, его долю национального богатства. После семидесяти лет существования обобществленного хозяйства, в котором никто не имел права работать на себя, а собственность могла быть только общенародной, идея приватизаторов заключалась в том, чтобы заинтересовать людей, пробудить в них личную инициативу и тем самым дать толчок новой, частной экономике. Короче – рынку. Однако из-за чудовищной инфляции ваучеры дошли до своих владельцев, практически обесценившись. Оказалось, что эту бумажку можно было обменять разве что на бутылку водки. И люди стали в массовом порядке продавать их неким хитрецам, предлагавшим хорошую цену – скажем, не бутылку, а полторы.

А ловкие скупщики через несколько месяцев превратились в нефтяных королей, и звали их Борис Березовский, Владимир Гусинский, Михаил Ходорковский. Ниф-Ниф, Наф-Наф, Нуф-Нуф, которые будут представлять в этой книге целый слой людей, прозванных олигархами. Они были молоды, умны, энергичны и вовсе не обязательно нечестны. Просто они выросли в мире, где деловые люди не требовались, а у них были к этому способности, и вдруг, в один прекрасный день, им сказали: «Действуйте». Без установленных правил игры, без соответствующих законов, без банковской системы, без налогового кодекса. Как восхищенно комментировал охранник Юлиана Семенова: да это же Дикий Запад!

Те, кто тогда приезжал в страну каждые два-три месяца, как это делал Эдуард в промежутках между бросками на Балканы, поражались тому, как быстро менялась Москва. Вечно серый и скучный пейзаж советских времен стремительно исчезал, улицы, прежде носившие имена великих большевиков, снова обретали дореволюционные названия, а по количеству неоновых вывесок столица стала напоминать Лас-Вегас. В городе возникли пробки, в которых рядом со старыми «жигулями» томились черные «мерседесы» с тонированными стеклами. Теперь в здешних магазинах можно было найти все, чем прежде заезжие иностранцы набивали чемоданы, чтобы порадовать своих русских друзей: джинсы, компакт-диски, косметику, туалетную бумагу. Едва горожане успели привыкнуть к первому «Макдональдсу», открывшемуся на Пушкинской площади, как рядом появился модный ночной клуб. Прежние рестораны были огромны и мрачны, как соборы, официанты, угрюмые, как налоговые инспекторы, приносили вам меню на пятнадцати страницах, но что бы вы ни выбрали, тут же выяснялось, что все закончилось и в наличии есть только одно блюдо, как правило совершенно несъедобное. Теперь же в уютных ресторанных залах с приглушенным светом приветливые и хорошенькие официантки примут у вас заказ на говядину Кобе и устрицы, только утром прибывшие из Киберона. Ярким персонажем современного фольклора стал «новый русский»: хам в малиновом пиджаке, со спортивной сумкой, набитой пачками денег, и целым гаремом роскошных девочек. Популярная шутка тех времен: два молодых бизнесмена замечают, что на них одинаковые костюмы. «Я заплатил за свой 5000 долларов на авеню Монтень», – хвастается один. «Ну и дурак! Я свой купил за углом за 10 000», – торжествует другой.