Иван Ефимов - Не сотвори себе кумира

– Куда сегодня?- спрашивали по утрам бригадиры нарядчика, если с вечера не было наряда.

– На скалу,- коротко отвечал тот, стараясь больше не говорить на эту тему и не смотреть в нашу сторону.

– Откуда так много трехсотников?- удивится иной раз помощник по быту.

– Со скалы!-ответит ему с досадой бригадир. Не каждый мог заработать на ней полную пайку. А когда в лагере появляются покалеченные, то на вопрос «Где изувечили?» наверняка ответят:

– На скале.

Когда зэки хотят сказать о чем-то донельзя тягостном, трудном, они с горечью говорят:

– Как на скале…

Этот каменный карьер был отчетливо виден из окон поездов, идущих на восток или на запад. Без бинокля можно было рассмотреть на желто-сером его южном , склоне сотни копошащихся фигурок людей, согнанных сюда со всей страны.

Работать на скалу всегда шли неохотно, как в особую ссылку, как в наказание, потому что многим она давала то же, что и карцер: триста граммов хлеба и черпак баланды в сутки. Администрация знала, что длительные работы на скале одних и тех же бригад доводили людей до истощения, до полной потери сил, вызывали недовольство, протест и большое число больных и отказчиков. Но и не водить на скалу было нельзя: строительный камень нужен был всюду, а этот лагерь добывал самый дешевый в мире материал. Вот почему круглый год, в знойное лето и трескучие морозы зимой, в ветер и снег, дождь и метель, к скале ежедневно ползла под усиленным конвоем густая серая вереница заключенных.

В полдень, как обычно, сюда привозили перловую размазню без грамма жира. Повар аккуратно отмеривал харч строго по черпаку тем, кто накануне имел выработку. Трехсотники и полгорбушечники (получающие 500 граммов за половинную норму выработки) как прокаженные отходили в сторонку. Но были среди них и такие, что старались как-то втереться в очередь и под шумок получить желанное причастие, хотя это удавалось редко.

– Куда ты суешься со своим урыльником?! Ведь у тебя же вчера была пятисотка!

– Была у меня норма, курва буду!

– Эй, бригадир! Где бригадир?!

– Чей тут косарь пытается урвать незаработанное? Бригадир решает спор по списку, но «косарь» все же пытается подсунуть свою миску.

– Я вот как суну по едалу черпаком – сразу отучу косить!- кричит раздатчик, замахиваясь увесистой железной меркой.

– Отмерь ему хотя полпорции,- жалеет кто-то.

– Дай полакомиться хоть со дна!

– Нет у меня лишков, с кухни дано все по норме, сколько положено, и нечего канючить! Отчаливай!

– Пожиже бы развел, все равно похлебка, а не каша…

– Погуще у товарища Берии просите.

– У того и без спроса получишь. Он добрый, даст…

– А здесь нету, и разговор весь… Кашица всем раздана и вмиг съедена. Штрафники насыщаются горячей водой из привезенного бака: погрели животы жареной водицей – вот и весь обед от семи утра до семи вечера…

А вечером у раздаточного кухонного окошка те же умоляющие просьбы о пище:

– Добавьте черпак на бригаду.

– Прокурор добавит,- шутит раздатчик.

– Не добавит прокурор: он боится, как бы его самого к нам не определили.

– Все равно не дам. Проси у «тройки».

– Эх, сказал бы я тебе…

Однажды, уже под осень, сделав свою норму, мы сидели у своего забоя в ожидании шабаша, курили и смотрели, как по соседству с нами двое вылезали из глубокого колодца, пробитого в скале, куда вскоре будет заложена взрывчатка. И я вспомнил трагический случай, происшедший совсем недавно.

Вот такие же, как эти, ребята разрабатывали у подошвы скалы глубокий колодец, и перед самым концом работы он вдруг обрушился. До полуночи две бригады откапывали их, вернее, разбирали вручную груды камня и щебня. На глубине десяти метров, на дне выбранной воронки, подобрали наконец раздавленные останки.

– Где их похоронили? Узнают ли когда-нибудь родные, что с ними стряслось?- спросил я Гришу вглядываясь в то место, где произошла трагедия.

– Помнишь, как пели беспризорники в фильме «Путевка в жизнь»? «И родные не узнают, где могилка моя!» Никто не узнает и о наших могилах, друг мой, Иван.

– Помнишь у Горького: «Ни сказок про вас не рас скажут, ни песен о вас не споют»?

– Кто знает будущее?- сказал Гриша. Он подбирал камешки и бросал их не глядя.- Может быть, и споют. Не персонально о нас, но напишут, и споют, и доброе слово скажут. Времена меняются, вожди приходят уходят, а народ остается. Он вечен!

Да, размышляли мы, истина, возможно, и откроется людям: кто-нибудь, может, и доживет до тех времен, но сломленные души уже ничто не исправит. Раны заживают, верно, но ноют они до самой смерти… И до смерти не забывается обида.

Наш разговор неожиданно прервали. Снизу кто-то надсадно кричал, крик повторился выше нас, затем совершенно отчетливо донеслись слова:

– Вниз! Всем собираться на поверку!

– Что там стряслось? Что еще за поверка не ко времени?- встревоженно спрашивали тут и там, быстро собирая инструменты и спускаясь по уступчатому склону, лавируя между скальными загромождениями или скользя по осыпи.

Со всех сторон обширной каменоломни спешили зэки, поднимая пыль, а снизу все призывнее кричали:

– Быстрей, быстрей! Собирайся на поверку! Вся огромная артель расторопно установилась в строю как положено. Все были взбудоражены, всполошены. Почему? Зачем? Что случилось? Ведь до конца работы больше часа.

Охранники молча и внимательно считали, зорко всматриваясь между рядами, а в колонне уже работал свой телефон:

– Побег… Из лагеря кто-то ушел…

– Из зоны? Не может быть! Когда? Кто? Счет закончился, все оказались налицо.

– Шагом марш в зону!

Возвращались в лагерь необыкновенно быстро. Нас подгонял не столько уклон местности, сколько жадное любопытство: кто же тот герой, что сумел уйти среди бела дня на глазах бдительной охраны?

Скоро все узналось. Ушел кузнец Николай Савенко со своим напарником-молотобойцем Заходько. Бригада, к которой они были временно причислены, работала около месяца на выработке котлована под новую котельную. Как и когда они ушли, а главное – куда, пока оставалось загадкой. Исчезновение на глазах охраны поражало своей дерзостью. Был ли кто-нибудь посвящен в этот заговор, видел ли кто, как они уходили? Во всяком случае, о тайне побега никто не обмолвился.

В тот вечер в бараке не было равнодушных. И во всей зоне также. Македон, вероятно, раз десять рассказывал о взволновавшем его событии, и всякий раз вокруг него собирались любопытные. В переложении на нормальный русский язык его рассказ выглядел так.

После полдня он капельку задремал и вдруг слышит громкий и требовательный стук в дверь. Он ее всегда запирал изнутри, когда оставался один,- мало ли кого нечистая занесет… Так вот, забарабанили и кричат: «Отворяй, старик! Почему на запоре сидишь?» Македон выдернул задвижку, и в барак вбежали как ошалелые три гэпэушника, осмотрелись по сторонам и спрашивают: