Иван Ефимов - Не сотвори себе кумира

– Черт с тобой, сатана!-сдался он.-Но учти, не принесешь через день – не пойду на работу, так и знай!

– Ладно, ладно, сказал – будет, значит, будет…

Бушлата Аристову так и не сменили, однако своей угрозы он не сдержал и ходил на работу, как и все. К этому бушлату он уже и попривык, как и все мы успели уже ко многому привыкнуть…

Значит, Фесенко, меня, Аристова, Сутоцкого поведут на допрос по поводу «вшивого бунта». Что ж, коль будет буря – мы поспорим и за правду постоим…

Помпотруду пришел около девяти часов и спросил:

– Все здесь, кого оставили?

– Все,- ответил Фесенко.

– Тогда давай выходи!

– А куда идти?- спросил Аристов.

– В третью часть, в управление.

– Я туда не пойду.

– Как же ты не пойдешь, если тебя поведут?

– Я не могу идти…

– Это что еще за фокусы-мокусы! Почему?

– Гордость не позволяет!- решительно ответил тот, отходя от окна и становясь перед Сытовым.- Я не могу позорить таким рубищем нашу знаменитую колонну!

Сытов будто только сейчас разглядел, в каком одеянии был Аристов. Для него все мы были серыми, а какого качества эта серость – его вроде бы и не касалось. А тут он пристально оглядел Аристова и взорвался:

– Какого же ты черта молчал до сих пор?!

– А я и не молчал. Я так же орал на Фуникова, как вы сейчас на меня, и все без толку.

Сытов помолчал и, не глядя ни на кого, решительно пошел к двери:

– Не выходить, я в один момент.

– Вишь, как его озадачило, стыдно все же… Не прошло и десяти минут, как тот вернулся с приличным армейским бушлатом, какие носят в стройбатах, и, бросив его на руки Аристову, сказал:

– На, носи и помни Сытова!- И, повернувшись к дневальному, распорядился:- А его мохнатое барахло передай Фуникову.

Нежданная доброта помпотруду нас удивила вначале, а потом все прояснилось: и в самом деле ему, должно быть, совестно вести в управление зэка в таком страшном бушлате. Аристов между тем уже любовался, как фартово сидит на нем обновка.

– А наши чем лучше? И нам не пристало идти к начальству в такой рвани,- буркнул бригадир.

– Ваши еще можно носить. Начальство знает о затруднениях и не взыщет.

И вот наша четверка, сопровождаемая стрелком, уже шагает в поселок, и мы чувствуем себя празднично: сегодня не нужно «втыкать» и думать о норме, сегодня нам будет «выведена» пятисотка и харч подсобника, а нам больше ничего и не надо. Впрочем, не всей четверке нужно думать о горбушке, это относится только ко мне и Аристову. Фесенко, как бригадир, не думает о выработке, получая твердую пайку. Сутоцкому он тоже выводит паек подсобника с горбушкой в 500 граммов хлеба, используя его по старому, еще свердловскому, знакомству на вспомогательных работах, не связанных с нормой выработки.

Воздух чист и приятен, здесь его ничто не коптит, кроме маневровых паровозов. Солнышко тихо плывет над сопками, как бы следуя за нами. Под ногами шуршит примороженная утренником галька, в придорожных ямках искрится еще не растаявший снежок. Мы шагаем молча. Сытов идет позади нас рядом с охранником и тихо с ним переговаривается, а мне вдруг приходит в голову мысль, что не такой уж он гад, как нам, униженным, кажется. Каждый в лагере приспосабливается как может. Всеобщий закон борьбы за существование здесь действует наиболее наглядно. Выживает сильнейший.

На месте Сытова иной, может, стал бы действовать еще круче и жестче. Может, от другого попадало бы по шеям чаще и крепче. В конечном счете за выход заключенных на развод отвечает лично он и за малейшее попустительство рискует лишиться этой завидной должности «придурка». Он – тоже заключенный, с той лишь разницей, что он обыкновенный растратчик, а мы – «враги народа».

Амазарское лагерное управление занимало приземистое одноэтажное здание барачного типа. Нас ввели в приемную, где за барьером сидел непременный дежурный. Узнав, откуда нас привели, он велел подождать, а сам ушел в одну из дверей, выходивших в «присутствие».

Потом нас вызвали по одному в особую комнату, где фотографировали анфас и в профиль и зачем-то сняли отпечатки пальцев. Для всех нас это было ново: ни в тюрьме, ни позже этой процедуры над нами не учиняли.

«Значит, дело серьезное»,- думал каждый из нас. Такое совершается только над обвиняемыми, преступления которых ясны и уже доказаны.

Малоземова на допрос вызывали раньше нас, и ему следователь предъявил обвинения: открытое неповиновение лагерным властям, подстрекательство к бунту, участие в коллективном неповиновении администрации. А все это грозило статьей 58 Уголовного кодекса. Но шаг за шагом дело прояснялось, и картина стала вырисовываться в других красках, чем те, какими нарисовал ее Немировский вкупе со своими помощниками. События выглядели уже не такими страшными, однако до самого суда обвиняемыми считалась группа заключенных из «врагов народа», то есть Малоземов, я, Фесенко, Аристов и другие – всего девять человек.

– Теперь жди отправки в штрафную,- сказал нам один из сведущих в таких делах уголовник.

– А где эта штрафная?

– На станции Ерофей Павлович, дальше к востоку… Но главного мы достигли: в течение недели всех нас побарачно отвели в баню, где мы и сами отмылись, и прожарили свою одежду. В бараках была произведена генеральная дезинфекция, вшей вывели и пайку чуть прибавили. Это была немалая победа.

В конце мая нам объявили об отправке. Рано утром мы второпях простились с Кудимычем и Негановым, уходившими на работу, и больше с ними никогда не встречались…

Потом конвой отвел нас на станцию, и вскоре мы оказались в зарешеченной теплушке, прицепленной к попутному поезду. Под вечер того же дня нас высадили на крупной станции, а затем водворили под усиленную охрану в колонну № 71, как две капли воды похожую на нашу за № 62.

Глава двенадцатая

Истинное мужество обнаруживается во время бедствия.

Вольтер

В нашем больном воображении штрафная представлялась чем-то до жути страшным, на самом же деле ни чем особенным этот лагерь не отличался от многих других, расположенных вдоль Сибирской магистрали. До нас доходили рассказы о лагерях Магадана, Колымы, Печоры и других далеких окраин, где режим и произвол были много страшнее, а жестокость и издевательства над зэками много изощренней. В такие лагеря ссылались видные политические деятели и большие военачальники, осужденные на длительные сроки и, по сути, обреченные на гибель. Здесь же, на виду у людей, где заключенные имели постоянный контакт с населением, методы обращения с зэками не переходили за общеустановленные рамки. И в этом было наше счастье и спасение…