Роберт Фалкон Скотт - Дневники полярного капитана

Нечего говорить, что никто далеко от дома не ходил. В ночь на воскресенье я был дежурный и мог выходить лишь на самое короткое время. Спирало дыхание, и десяти шагов, сделанных против ветра, было достаточно, чтобы почти обморозить лицо. Чтобы добраться до анемометра, надо было пройти до конца дома и подняться на лестницу. Дважды, чтобы это исполнить, я должен был, так сказать, грудью напирать на ветер и, нагнув голову и отвернув лицо, шатаясь, боком пробираться. В эти два дня ужасного ненастья мысли мои часто уносились на мыс Крозье, к нашим экскурсантам, и я только мог надеяться, что им удалось от него укрыться.

Этот шторм их, наверняка, не миновал; одна надежда, что они успели своевременно устроить себе какое ни на есть убежище. Иногда я представлял себе, что они больше нас страдают от ветра; потом опять трудно верилось, чтобы пингвины для своей колонии и высиживания яиц выбрали слишком уж открытое место.

Сегодня, когда температура стоит на 0° [–18 °С], можно без большого неудобства переносить даже ветер, дующий со скоростью 50 миль в час. Хотя это в не совсем верится, но с нами, должно быть, происходит нечто вроде акклиматизации, потому что когда мы впервые прибыли в пролив Мак-Мёрдо, мы такой ветер, как сегодняшний, переносили бы, наверное, с трудом.

Вторник, 11 июля.

Небывалая по упорству непогода. Температура поднялась до 5° [–15 °С] и даже 7° [–14 °С]; ветер держится своих 40–50 миль в час; в воздухе стоит густой снег, а луна кажется расплывчатым пятном. Четвертый день длится шторм.

Собаки повеселели от сравнительного тепла и резвятся. Я ходил взад и вперед по нашему взморью и по окрестным скалистым пригоркам, и мне, несмотря на ветер, было очень тепло. Я вырыл себе яму в большом сугробе с подветренной стороны огромной каменной глыбы и лег в нее, а ноги покрыл рыхлым снегом, и было в ней так тепло, что можно бы отлично выспаться.

Я за это время с удовольствием наблюдал забавные ухищрения тех из наших, которые заведуют разными запасами. Есть множество тайничков, в которых у них припрятаны ценные предметы, чтобы о них не знали и не брали их, пока не возникнет в них необходимость. Каждый хранит что-нибудь «на черный день». Так, например, Э. Эванс, если кто у него выпрашивает кусок парусины, сперва обязательно расспросит, на что и зачем нужно, и тогда уже признается, что у него, пожалуй, найдется небольшой кусочек, а у самого спрятаны целые свертки.

Орудия, запасы металлов, кожу, ремни и десятки всяких предметов с такой же ревнивой бережливостью охраняют Дэй, Лэшли, Оутс и Мирз, а главный заведующий запасами, Боуэрс, доходит до того, что лицемерно оплакивает небывалые недостачи. Такая скаредность – лучшая гарантия того, что нас не застанет врасплох серьезная нужда.

Среда, 12 июля.

Всю ночь и весь день сегодня ветер бешеными порывами потрясал дом; длинные, ободранные, точно скрученные, тучи носились под ветром в средней атмосфере; бледная, водянистая луна слабо виднелась сквозь застилавшие ее слоистые облака. Это призрачное освещение, вместе с клочьями мчавшихся туч и крутящимся в воздухе снегом, придавало пейзажу удивительно угрюмый, безотрадный характер. Анемометр на Флюгерном холме между 9 и 10 часами утра показал 68 миль в час, побив этим все рекорды. Температура, к счастью, доходит до 5 °[–15 °С], так что работать можно.

Четверг, 13 июля.

Ветер продолжался всю ночь, с еще более яростными порывами; один из таких порывов установил новый рекорд: анемометр показал 70 миль в час.

Снег так плотно прибит ветром, что только самые яростные порывы поднимают снежную пыль. Любопытно отмечать, как природа устанавливает равновесие, одним злом вытесняя другое.

Вчера, в течение часа после второго завтрака, ветер как будто стал немного утихать, и лошади недолго погуляли. Я и сам вышел пройтись, упираясь против ветра, который чуть не сорвал c меня легкую верхнюю одежду, с диким хлопаньем развевавшуюся вокруг меня; когда, немного погодя, ветер опять усилился, мне стоило больших усилий добраться до дома.

И сегодня утром еще свирепствует шторм, но небо проясняется и тучи собрались к югу, около вершины Эребуса, но луна, хотя и светит ярче, все еще какая-то водянистая, что показывает, что над нами еще повис тонкий слой паров.

Работа идет неустанная. Люди делают к лыжам сапоги нового образца и подошвы с шипами. Лейтенант Эванс чертил планы Сухой долины и ледника Кёттлитца. Физики все время работают; Мирз делает сбрую для собак; Оутс освобождает лошадей от паразитов; Понтинг печатает со своих негативов.

Наша самая любимая игра в качестве вечернего развлечения – шахматы; так много нашлось охотников, что не хватает наших двух досок.

Пятница, 14 июля.

С нами стряслась беда, ужасно нас напугавшая; да и теперь мы далеко еще не спокойны.

Вчера в полдень одна из лучших наших лошадей вдруг перестала есть. Вскоре после того стало очевидно, что у нее сильные боли: несомненно, колика. Оутс мне донес, но мы сначала не очень встревожились, вспомнив скорое выздоровление в таких же условиях другой лошади, Джимми. Больную отправили погулять с Крином. Я два раза проходил мимо них и уже думал, что все обойдется, но Крин мне после сказал, что ему с нею было много хлопот. Каждые несколько минут с бедняжкой делались жестокие схватки, и она сначала рвалась вперед, как бы силясь убежать от невидимого врага, потом старалась лечь.

Крин с большим трудом удержал ее на ногах, потому что лошадь эта очень сильная. По возвращении в конюшню ей стало хуже, и Оутс с Антоном терпеливо водили горячим мешком под ее брюхом. Она все старалась лечь, так что Оутс, наконец, счел за лучшее позволить ей. Лошадь растянулась на полу и только время от времени вздрагивала и корчилась от боли; она поднимала голову, даже порывалась подняться на ноги. Никогда до того я не представлял себе, как жалка лошадь в таком положении. Она не издает ни звука; ее страдание выражается вздрагиванием и движениями головы, которую она обращает к людям, с несомненным выражением мольбы.

Часы проходили, не принося облегчения; нельзя было не признать, что лошадь серьезно больна. Оутс дал ей пилюлю с опиумом, потом другую; оставалось только ждать. Оутс и Крин не отходили от пациентки. Я несколько раз навещал ее– перемены не было. К полуночи я сильно приуныл. Нам нельзя больше терять ни одной лошади; их без того осталось слишком мало. Одно из двух: или мы должны сохранить оставшихся в живых или мы рискуем успехом всей экспедиции!

Все до сих пор шло так хорошо, что я стал забывать о своих опасениях и надеялся, что и дальше будет хорошо. Поэтому когда к полуночи, проболев целых 12 часов, лошадь не поправлялась, вся моя уверенность улетучилась.