Иоанн Кронштадтский - Одинцов Михаил Иванович
Вот обращается он к «свободе слова». Но ничего положительного сказать не может, ибо для него это «свобода иных скорописцев писать и печатать все, что ни попало на глаза, что только пришло на ум, или то, чем бы можно напакостить ненавидимому человеку или обществу, и — свобода обливать литературной грязью свою же пишущую братию, братию добросовестную, верующую, разумную, искреннюю, патриотическую, — истинно соль, цвет литературы».
Не вызывает у него восторга и «свобода политическая». Политикой, по его мнению, теперь занимается кто угодно и как угодно: газеты и журналы; высшие и средние учебные заведения; повсюду критикуется и устраняется бывшее начальство, а их место стремятся занять те, кто в политике ничего не смыслит и не готов к ней. Да и в новый орган — Государственную думу, норовят залезть те, кто отринул прежние традиционные церковно-государственные устои и идеалы и на их место поставляет разрушение страны.
Революция своим крылом затронула и Кронштадт. Здесь с лета 1905 года началось брожение в гарнизоне. 18 октября в Кронштадте прошла политическая демонстрация. 23 октября на Якорной площади состоялся матросский митинг, организованный эсерами и социал-демократами. Участники добивались улучшения положения нижних чинов, выдвигали требования установления демократической республики, введения всеобщего избирательного права и уничтожения сословий. 24 и 25 октября демонстрации не прекращались.
Утром 26 октября началось стихийное восстание: солдаты 2-го крепостного пехотного батальона предъявили офицерам свои требования, а затем устроили демонстрацию. К вечеру 52 солдата были арестованы. Матросы и солдаты попытались освободить их. При столкновении с конвоем один из матросов был убит, несколько ранено. Когда весть об этом облетела гарнизон, восстали матросы 4-го и 7-го флотских экипажей, а также учебно-минный и учебно-артиллерийский отряды. До конца дня к восставшим присоединились матросы двенадцати флотских экипажей (из двадцати), а также солдаты крепостной артиллерии. Всего в восстании участвовали около трех тысяч матросов и полутора тысяч солдат (соответственно 25 и 20 процентов их общей численности). К вечеру 26 октября Кронштадт был фактически в руках восставших. В обстановке безвластия начались погромы винных складов, магазинов и жилых домов. 27 октября из Санкт-Петербурга и Ораниенбаума прибыли правительственные войска. Утром 28 октября к Кронштадту подошли военные корабли со специально подобранными командами. В городе было объявлено военное положение, матросы и солдаты разоружены, восстание жестко подавлено. С обеих сторон были убитые и раненые. Около трех тысяч участников восстания были арестованы, и им угрожали военно-полевой суд и суровые наказания[234].
Иоанн Кронштадтский волей обстоятельств оказался «внутри» революции. Вечером 26 октября некоторые из морских офицеров были у него, просили благословения и молитв и, что легко допустимо, поведали батюшке свои опасения относительно ближайшего будущего. Перед утреней, между четырьмя и пятью часами 27 октября, Иоанн в сопровождении ключаря собора А. П. Попова пешком пришел к коменданту крепости, генералу Т. М. Беляеву (проехать по улицам в экипаже было невозможно), и просил его разрешить служение молебна в Андреевском соборе по поводу переживаемых событий, на что и получил разрешение.
От коменданта он отправился в собор служить утреню и литургию. Рассказывают, что по пути в собор на улице можно было видеть трупы убитых, а кое-где раздавались выстрелы. Отслужив литургию, Иоанн около девяти часов утра ездил на Песочную улицу, в район морской Богоявленской церкви. А в двенадцатом часу дня Иоанн Кронштадтский на обыкновенном извозчике приехал на пристань и затем на пароходе уехал из Кронштадта и через Лисий Нос добрался в Петроград. Он уехал, хотя в городе уже «наводился порядок» правительственными войсками и шли массовые аресты, и в принципе ему ничего уже не угрожало. Около часа дня в отсутствие своего настоятеля в Андреевском соборе отслужен был молебен.
Временно Иоанн остановился в Иоанновском монастыре. Об этом мы узнаём из его письма игуменье Таисии: «В Кронштадте у нас сущая беда: морские и артиллерийские войска громят и поджигают дома, грабят магазины, лавки, убивают кого попало. Ужас берет не только видеть, а и говорить о происходящем»[235]. Лишь 31 октября вернулся Иоанн в Кронштадт. У него не было сомнений в том, что «крамольники, убийцы и поджигатели» подлежат осуждению и светскими, и духовными властями. Виновниками же всего происходившего в Кронштадте и в России он считал евреев, подкупивших хулиганов, чтобы убивать, грабить, изводить пожарами русских людей[236].
Понятно, что Иоанн никак не мог сочувствовать и каким-либо образом положительно отозваться на те письменные обращения «гражданок земли Российской», что поступали в его адрес и содержали мольбу «своим влиянием на Батюшку-Царя» постараться спасти «обезумевших, страдальцев, наших матросов и солдат» от рук палачей — своих же братьев[237].
События в Кронштадте и поведение Иоанна оказались в центре внимания общества: одни его резко осуждали за «бегство» от паствы, другие — приветствовали за выступления против «смуты». Об ожесточенности полемики может свидетельствовать одна из публикаций в «Архангельских епархиальных ведомостях», где со ссылкой на газету «Колокол» сообщалось: «Большинство из органов нашей печати вот уже несколько месяцев, изо дня в день изощряют свое остроумие, чтобы пригвоздить к позорному столбу, убить авторитет того, кого еще накануне они же превозносили один перед другим, подхватывая, так сказать, каждое его слово, каждый шаг. Объектом такого злоречия нашей печати на сей раз, к сожалению, служит высокочтимое русским народом имя маститого кронштадтского пастыря о. Иоанна». Отца Иоанна обвиняли в бегстве из Кронштадта во время восстания матросов, а также в том, что глашатаями его слова были кронштадтские босяки. Сообщалось, что большая часть русского народа перестала видеть в отце Иоанне праведника, в результате чего поток щедрых пожертвований из глухой провинции почти совершенно прекратился[238].
Сам Иоанн кронштадтские события воспринимал как впрямую вытекавшие из подписанного императором Манифеста от 17 октября. Надо сказать, что в этом он был един со всеми теми правомонархическими организациями, которые в публичных и личных обращениях к царю открыто выражали неприятие манифеста.
Однако официальная позиция православной церкви была иной. 4 ноября 1905 года Синод в полном составе посетил императора Николая II в Царском Селе. Первоприсутствующий член Синода митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский) преподнес царю икону Спасителя и в своем слове подтвердил, что Церковь видит в манифесте «залог плодоносного расцвета жизненных сил народа русского», и выразил надежду, что «Господь… поможет всем верным подданным… приять в разумном спокойствии дарованные блага и отвратит от них дух своеволия и мятежа, разрушающий всякую свободу». В ответном слове Николай дал понять, что он связывает вполне определенные надежды с духовенством и особенно с сельским, которое проявит «старание к водворению среди своей паствы мира и тишины и к исполнению каждым лежащих на нем обязанностей, без чего… невозможно никакое плодотворное развитие жизненных сил нашей Родины»[239].
Так или иначе, но идеи манифеста пробивали дорогу в жизнь. 11 декабря 1905 года был издан закон о выборах в Государственную думу, которая из законосовещательного превращалась в законодательный орган. Подготовка к выборам и сами выборы в Первую Государственную думу проходили на фоне бунтов и террористических актов, вооруженных революционных выступлений в Москве и других городах. Успокоения в стране не наступало. Не надо думать, что силовые меры использовали только «левые». Нет. Террор, по мнению одного из лидеров правых, В. Никольского, должен использоваться — и использовался — как «средство самое верное и неотложное» и правительством, и монархистами. «Если на их террор ответить своим террором, — разъяснял он в одном из писем соратнику, — и за каждого убитого нашего избивать по пять, по десять главарей краснотряпичников, они скоро очнутся. Главное то, что ответный террор должен выражаться не открытым погромом над ничтожною мелюзгой, а тайным истреблением, и притом заведомых главарей: не местных даже агитаторов, а именно общеизвестных руководителей».
