Валерий Поволяев - Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина

Но как бы там ни было, водитель, прижав руку к груди, сказал, что несмотря ни на что, он готов работать с Шебаршиным до конца. Позже Шебаршин назвал этот момент горьким. Написал в дневнике следующее: «Говорю ему, что он должен заботиться не обо мне, а о себе и своей семье. Он волен в своих решениях, и я, если смогу, помогу ему устроиться в новой жизни. Он должен знать, что меня не обидит ни одно его действие, и он должен быть в этом абсолютно уверен».

Разговор с водителем тронул Шебаршина, встряхнул — понятно, что есть немало людей, которым так же плохо, как и ему, и которые не знают, что будет с ними завтра.

Если все они будут устроены, если на месте Советского Союза будет процветающее государство, заботящееся о своих гражданах, — дай Бог, и в таком разе Шебаршин готов успокоиться сию же секунду. Но если будет что-то нерешительное, мягкое, наполненное пустым звоном, неубедительное, робкое и одновременно заносчивое, как это всегда получалось у Михаила Сергеевича, — в таком разе как быть?

«Меня же мучит вопрос не будущего (все в руке Божьей), а настоящего и не столь отдаленного прошлого. Я чувствую себя беспредельно униженным, обманутым и ограбленным, бунтуют остатки человеческого достоинства, возмущенного надругательством над ним. Ведь не только для того я жил, чтобы сытно есть и сладко пить. Я считал себя в меру образованным, в меру разумным, в меру порядочным человеком. Казалось, что так меня и мне подобных воспринимают другие…»

А вот среди других-то было немало людей, которые считали, что им недодали в жизни лаврового листа — на околыш фуражки нечего нацепить. Появились целые группы инициативников, которые занимались расследованием того, кто как вел себя в трудные августовские дни, когда страна неожиданно оказалась на краю пропасти, — где находился? что делал? кому чего говорил? Почему не вышел на площадь перед Белым домом с плакатами, низвергающими ГКЧП? И так далее…

Шебаршин буквально ощущал физически, как раскручивается этот маховик, ему хотелось крикнуть в лицо коллегам, которые не выпускали этот маховик из рук, каждый день смазывали его, подвинчивали гайки, шурупчики, болтики, чтобы работала эта машина лучше: «Не усердствуйте! Делайте свое дело, но не слишком рьяно, не раскручивайте маховик! Все, что было у нас раньше, — это результат не только злой воли верхов, но и усердия низов. Не ищите людей, которые в годы гражданской войны меняли паровозы на шоколадные батончики, в годы Великой Отечественной отлынивали от литья взрывчатки и любили грызть леденцы, изготавливаемые на коленке из жженого сахара, а при Брежневе разбирали мосты на БАМе, чтобы фермы сдать на металлолом».

А потом, какова будет цена такому усердию? Усердствующий сотрудник получит кошелек с тридцатью сребрениками, место во властном ряду с номером на спинке стула или что-то еще?

А ведь именно Крючков, как-то говоря о людях, причастных к власти, произнес мрачно: «На том уровне, то есть в самых верхах, нет ни человеческой дружбы, ни преданности».

Развивать тему Владимир Александрович не стал — не посчитал нужным. Да и без того все было понятно.

Перемены в КГБ начали происходить быстро. Когда в главное здание ведомства на Лубянке приехал государственный секретарь США Бейкер, старый кабинет председателя КГБ невозможно было узнать. Изменилась внешность — расположение разномастных столов (от письменного до журнального и даже тех столиков, которые назывались ломберными) и стульев, портрет Ленина был сдан на склад либо вообще уничтожен, пропал бюст Дзержинского, а на самом видном месте красовалось изображение Горбачева — еще молодого, когда он только пришел в Политбюро, — и имелось еще что-то в интерьере кабинета, что не сразу бросалось в глаза, но очень отчетливо ощущалось.

Принимал Бейкера, естественно, сам Бакатин, который никак не отреагировал на тезис, высказанный госсекретарем, — похоже, был с ним согласен, что Штаты «неодобрительно относятся к притязаниям России на чрезмерную роль при разделе наследства бывшего Союза».

И еще. «Наша сторона настойчиво, с энтузиазмом (не видел, не было ли слез на глазах?) упирала на то, какая для нас честь видеть у себя господина Бейкера. И как пароль, как тайная масонская формула, многократно звучало имя Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе, как выяснилось, дорогого личного друга обоих собеседников.

Единственная роскошь, которую может себе позволить нищая и разоренная страна, — это, пользуясь словами Экзюпери, роскошь человеческого общения. Угодливость одной стороны (невыносимо вспоминать!) на фоне спокойной, уверенной в себе вежливости другой придает этой общечеловеческой ценности кисловатый привкус».

Вот так Леонид Владимирович описал встречу двух глав важнейших ведомств США и СССР в Москве. Впечатление о встрече осталось не то чтобы прескверное, а какое-то унизительное, иначе не определишь.

А усушка, утруска, переворачивание с боку на бок, привлечение из общей массы элементов, которые кому-то не нравятся, замена их происходят буквально каждый день. Особенно сильно трясут тех, кто занимал какие-нибудь должности, — это при Бакатине (и не только при Бакатине — при лицах, которые командовали всем государством) стало делом обычным.

Шебаршин с горечью заметил, что раньше Старая площадь и руководимая ею партия направляли свои лучшие кадры на укрепление органов госбезопасности, на деле же эти «лучшие кадры» просто оказывались теми людьми, от которых надо было избавиться. Теперь другая сила, свергнувшая партию большевиков, также посылает свои «лучшие кадры» на работу в кабинеты Лубянки.

Выдвиженцы, как правило, не приходят одни — тащат за собой своих сторонников: главное — не их профессионализм, а то, что эти люди преданы им лично. И тем «виповским» персонам, которые хозяевами ходили по ковровым дорожкам властных коридоров, — этих персон вообще надо было теперь считать своими отцами.

Поскольку, как известно, свято место пусто не бывает, на место Шебаршина в качестве первого зама председателя КГБ пришел Олейников.

Первых замов в КГБ по штату было положено двое, так «первым первым» (по мере зачисления) стал Олейников, а «вторым первым» через некоторое время пришел еще один человек, оказавшийся, слава Богу, достойным. Но об этом позже.

Причем каждый раз подчиненным давалось понять, что за новым пришедшим начальником стоят серьезные силы. Раньше ссылались на ЦК КПСС, сейчас на «серьезные силы» — при этом следовал многозначительный жест — пальцем тыкали в потолок.

Так постепенно, довольно тихо, без скандалов менялось руководство Комитета госбезопасности.