Попасть в переплёт. Избранные места из домашней библиотеки - Андрей Владимирович Колесников
Как это все томительно напоминает наши сегодняшние дискуссии по поводу того, заслуживаем ли мы, те, кто имеет российское гражданство, запрета на получение шенгенских виз и как распознать сторонников режима, его противников и равнодушную массу, которой, по большому счету, все равно, что происходит в стране и в мире.
Томас Манн – великий писатель и очень умный человек с обостренным нравственным чувством. Но и он метался между любовью к Германии и ненавистью к тому режиму, который был установлен в стране на двенадцать лет и лишил его родины. Манн спорил со своими корреспондентами и даже с самим собой – причем в связи с теми же сюжетами, которые возникают в дискуссиях сегодня.
Отмена культуры и языка
В ноябре 1938-го, уже находясь в Штатах, куда он переехал, приняв приглашение Принстонского университета (точно так же, как сегодня выручают некоторых, но очень немногих scholars at risk, “ученых в опасности”), Манн отвечает на письмо профессора германистики одного из американских колледжей Анны Джейкобсон. Ее студентки отказывались изучать культуру и язык страны, которая несла миру человеконенавистнические идеологию и войну. “Америке делает честь, что это отвращение и возмущение здесь так сильны”, – начинает ответное письмо писатель. Однако замечает, что отвращение к политическому режиму не следует переносить на немецкую культуру, которая “тут совсем ни при чем”.
Манн еще поменяет свою точку зрения, но пока разъясняет: “Не надо же забывать, что большая часть немецкого народа живет в вынужденно немой и мучительной оппозиции к национал-социалистическому режиму и что ужасные преступления, происшедшие там в последние недели, отнюдь нельзя считать делом рук народа”. Антисемитизм – “дело исключительно правящей верхушки”. Западноевропейские державы проводили близорукую политику по отношению к национал-социалистическому режиму и развязали ему руки. Немецкая же культура – одна из самых богатых и значительных в мире, и, когда немецкий народ “покончит” со своими правителями, которые позорят его, эта культура еще принесет свои плоды. “Ужасы нашей растерянной современности” – не повод отказываться от изучения культуры и языка.
Германия злая и Германия добрая
Итак, режим не следует отождествлять с культурой и языком нации. Но и народ не следует отождествлять с его вождем, установившим специфический режим со специфической идеологией. В 1942 году Томас Манн отказался возглавить кампанию по сбору средств на американский бомбардировщик. Возмездие Германии заслуженное, и он даже стоически считает справедливыми бомбежки родного Любека, места действия “Будденброков”, но не готов соучаствовать в военном ответе.
В 1943-м в Библиотеке Конгресса и в Колумбийском университете Манн прочитал доклад “Новый гуманизм”, в котором призывал не отождествлять понятия “немецкий” и “нацистский”: “Не Германию и не немецкий народ надо уничтожить и стерилизовать, а уничтожить надо отягощенную виной комбинацию власти юнкерства, военщины и тяжелой промышленности, ответственную за две мировые войны”.
В мае 1945-го он снова оказался в Библиотеке Конгресса с докладом “Германия и немцы”, где уже совсем не столь уверенно отделял немцев от их павшего только что режима и говорил о том, что трудно разделять Германию на добрую и злую, потому что “злая Германия – это и есть добрая, пошедшая по ложному пути”. И потому “для человека, родившегося немцем, невозможно начисто отречься от злой Германии, отягощенной исторической виной”.
Конформизм и руины
К Манну апеллируют немцы. Один из них, писатель Вальтер фон Моло, проведший годы войны в Германии во “внутренней эмиграции”, обратился к выдающемуся соотечественнику в открытом письме с призывом вернуться в Германию и помогать ей “советом и делом”. Манна все время о чем-то просили: собрать деньги на бомбардировщик, возглавить комитет по восстановлению демократии на родине, похлопотать перед оккупационными властями за коллаборациониста, который себя таковым не считает… Но это письмо хорошо известного ему писателя, критиковавшего тех, кто уехал из Германии в годы национал-социализма, вывело нобелевского лауреата из себя, и 7 сентября 1945-го он ответил со всей возможной страстностью.
Манн пишет о своем настороженном отношении к Германии. Той Германии, которая травила его, способствовала утрате “привычного уклада жизни, дома, страны, книг, памятных мест и имущества”, сопровождавшейся “постыдной кампанией отлучений и отречений”. И далее – о главном, о всеобщем конформизме, который привел к тому, что режим утвердил себя в Германии: “Если бы немецкая интеллигенция, если бы все люди с именами и мировыми именами – врачи, музыканты, педагоги, писатели, художники – единодушно выступили тогда против этого позора, если бы они объявили всеобщую забастовку, многое произошло бы не так, как произошло”. И далее: “Непозволительно, невозможно было заниматься «культурой» в Германии, покуда кругом творилось то, о чем мы знаем. Это означало приукрашивать деградацию, украшать преступление”. Эту мысль он повторит в одном из писем 1946 года – горе и стыд он испытывает по поводу “ужасного, бессердечного и безмозглого провала немецкой интеллигенции на экзамене, которому она подверглась в 1933 году”. Это из письма Гансу Блунку, председателю Имперской палаты по делам печати при Гитлере, за которого Манн отказался ходатайствовать перед оккупационными властями. Немецкая интеллигенция, продолжал писатель в письме этому коллаборационисту 22 июля 1946 года, “должна сделать много великого, чтобы это забылось”.
Аналогичным образом тогда рассуждала Ханна Арендт, которая после всего, что испытала в Германии, утратила веру в тот слой, который Манн назвал “немецкой интеллигенцией”. В интервью западногерманскому телевидению в 1964 году она вспоминала, как в национал-социалистической Германии вокруг нее – “в любом случае не под давлением террора” – образовался вакуум. Это был тот самый Gleichschaltung – добровольно-принудительное подчинение устанавливаемым сверху правилам. Арендт не считала возможным обвинять тех, кто приспосабливался из заботы “о своей жене и ребенке”: “Хуже всего то, что некоторые люди действительно верили в нацизм!” Веру в национал-социализм она потом простила своему бывшему возлюбленному Мартину Хайдеггеру, хотя в эссе 1946 года “Образ ада” назвала его среди тех, кто фабриковал действительность и снабжал нацистов “идеями и методами” (“Хайдеггер сделал нацизм респектабельным среди университетской элиты”), но не простила немецким интеллектуалам как таковым. А вот как происходило их приспособление и падение, превосходным
