Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

Грязнулька говорила хорошо, подчёркивая ведущие слова голосом и лёгкими движениями руки, и многие в зале поняли стихотворение: оно им показалось написанным для них самих, Для русских людей и восемнадцатого, и тридцать восьмого года. Кое-кто встал, другие вытянули шеи. Кашель стих, зал обратился в слух. Когда девушка гордо бросила в зал:

Так читайте ж о нас и дивитесь!

Вы не жили с нами — грустите!

Многие гордо подняли головы, как будто вдруг поняв красоту нашего трудного и жестокого, но великолепного времени. В этот напряжённый миг из тёмной щели между двумя половинками занавеса вытянулись две голые волосатые мужские руки, отвели девушку в сторону, и перед залом предстал заведующий водокачкой Эльбрус Казбекович Азизов, до пояса голый, в ярко-синих домашних кальсонах, вправленных в огромные добротные валенки: Эльбрус Казбекович страдал ревматизмом и носил валенки даже в тёплое время.

— Ми энергически протестуемся! — закричал он в зал тонким голосом. — Гражданин начальник режима! Гражданин оперуполномоченный! Зачем нам Паук грабил? Почему нам снимал суконный рубаха и домашний сорочка? Ми категорически протестуемся!

Грязнулька нырнула за занавес, Катя сбежала вниз в зал. Поднялся невероятный шум. Большинство людей вскочило с места и полезло к сцене, но самые опытные лагерники ринулись к двери, понимая, что сейчас события примут плохой оборот.

Лейтенант Фуркулица вскочил и мгновение смотрел на бушевавшую толпу сонным взглядом. Потом вдруг очнулся, выхватил трубку изо рта, шагнул на сцену и загремел:

— Самоохрана! Закрыть двери! Шмон! Общий поголовный обыск!

Он рванул в стороны полы занавеса и заглянул за кулисы и в маленькие уборные артистов. За кулисами было пусто, из мужской уборной он выволок трёх артистов в гриме и костюмах.

Следующим номером должна была идти агитка под названием: «Вперёд за Советскую Родину!» Два артиста были одеты в красноармейскую форму, один — в какое-то подобие немецкого мундира с погонами и в каске (это была моя работа — мундир по моему рисунку сшили в портняжной мастерской, а каску с рожками я слепил из газет и окрасил в жабий цвет). Артистов поставили посреди сцены, самоохранники вывернули им карманы и заглянули под гимнастёрки и в спущенные до колен штаны, но ворованных вещей там не оказалось, хотя один из артистов был уркой, второй — бытовиком, третий — контриком.

— Где мой вещи? Вай-вай, почему ми грабился?

— Женщины! Выходите первыми! — гремел Фуркулица, стараясь перекрыть провокационное улюлюканье шпаны: он торчал у рампы с широко расставленными длинными руками и был похож на дирижера разбушевавшегося оркестра.

Я схватил за руку смуглого подростка с длинным носом и печальными выпуклыми глазами.

— Али-Гуссейн, доведи эту женщину до маленькой женской секции в новом бараке! В больничной зоне, понял? Быстро! Держи её покрепче за руку! Бегите!

Анна Михайловна и её провбжатый кивнули головами и дружно врезались в толпу у выходных дверей.

— Держитесь ближе к вольняшкам! — крикнул я им вслед. Они уже исчезали в общей давке. Там же теснилась к дверям и Грязнулька: её большой чёрный платок был спущен на спину, но из-под него я успел заметить кусок синей шёлковой сорочки. Девушку старательно прикрывал долговязый рябой самоохранник по кличке Кот.

Между тем опер Долинский встал, оправил ремни и кивком головы указал самоохранникам место перед собой. Туда толкнули Азизова.

— Как вы попали за кулисы? — процедил сквозь зубы Долинский обычным спокойным, вежливым и холодным тоном. Это был на редкость выдержанный человек.

— Ми энергически любим концерт. Ми слушали из дамской уборный!

Грянул весёлый смех — это было продолжение постановки.

— Проворный, гад!

— Каждую уборщицу на водокачке ощупает!

Но Долинский повёл бровью, и все стихли.

— Кто из женщин находился в женской уборной?

— Зорина, гражданин начальник.

— Позвать её сюда!

— Уже смылась, начальник! Такая ждать не будет!

Между тем два самоохранника выволокли на сцену из-за задней кулисы рыжего горбуна. Это было странное существо, с длинными руками и кривыми ногами, с маленькой головкой на большом и плечистом туловище. С жёлтого плоского лица, не мигая, смотрели два крупных безжизненных глаза. Это человекоподобное насекомое было известным в Сиблаге законным вором и духарем по кличке Паук.

— За печку сховался и прижух там, начальник! Я думал — швабра! — захлебывался словами самоохранник.

«А не затырена ли за ней мазута», — думаю. Потянул — а это не швабра, а обратно Паук в своей личности! Но вещей под ним не оказалось — уже кому-то успел передать!

Сразу воцарилось молчание: все знали характер Долинского и Паука.

Долинский шагнул вперёд, сунул пальцы за пояс и, расставив ноги, уперся красивыми холодными глазами в мёртвые круглые глаза Паука. Горбатый урка согнулся, его длинные руки почти касались пола.

— Ну? — процедил сквозь зубы опер.

Паук не шелохнулся.

— Что ж ты молчишь? Испугался?

— А я не лошадь, на нуканье хвостом не махаю.

Долинский передёрнулся.

— Это ты снял с Азизова вещи? Где нож, а? Говори!

— Не помню, начальник. У мине обратно некачественная память: всё забываю.

Долинский не спеша закурил английскую сигарету: сладкий аромат повис в воздухе.

— Это не беда. Я твою память исправлю на допросе. Эй, самоохрана! Отвести его на вахту и передать, чтоб сейчас же доставили в Оперчекистский отдел!

— Эх ты, розовое падло! — негромко, с презрением произнёс Паук, глядя куда-то вперёд, — у него нельзя было понять, на кого он смотрит. Да, он был похож на насекомое…

Долинский живо обернулся и посмотрел на урку через плечо, губами играя дымящейся сигаретой. Голова у Паука не поворачивалась на шее и глаза не двигались в глазницах. Медленно, всем телом он повернулся к оперу. Так они уставились друг на друга. Прошла минута.

— Что это ты сказал? Ну-ка, повтори!

— Сказал: ты — падло.

Все замерли. Долинский криво усмехнулся.

— Ах, так… Отсидишь добавочно десять суток. В смирительной рубахе.

На рыжем от веснушек плоском личике Паука мелькнула тень улыбки. Но она не сделала его более похожим на человека. Он облизнул бескровные губы, вздохнул и начал:

— Ты ещё и гад. Значит, двадцать суток? Мусор! Тридцать. Шпана! Сорок. Отброс! Пятьдесят. Подонок! Шестьдесят. Педераст! Семьдесят. Дерьмо! Восемьдесят. Говядина! Девяносто. Фашист! Сто! Ну как, хватит с тебя, паразит? Наелся?

И снова минуту красивые голубые глаза Долинского растерянно смотрели в безжизненные паучьи глаза бандита. Потом не выдержали, дрогнули и опустились. Опер перевёл дух и отвернулся, изо всех сил стараясь сохранить достоинство и самоуверенный вид. Смахнул соринку с рукава. Затянулся и красиво пустил дым над головами безмолвных зрителей.