Слезы пустыни - Халима Башир
— А где бабуля? — спросила я отца. Бабушки нигде не было видно, а мне нужна была ее поддержка, сила ее духа.
Отец покачал головой:
— Разве ты не знаешь? Мы передавали через дядю Ахмеда. Бабушки больше нет. Она ушла. Умерла. Бабуля Сумах умерла.
Бабушки не стало буквально за неделю до моего возвращения домой. Отец пытался известить меня через дядю Ахмеда и радиотелефон в Маджхабаде. Родные хотели, чтобы я приехала на похороны, но сообщение не дошло. Смерть была быстрой и безболезненной, сказал отец; похоже на удар. Это случилось ночью, и к утру она перешла на другую сторону. Как раз тогда, когда я больше всего нуждалась в ее силе и боевом духе, бабуля Сумах ушла.
21
Свадьба на расстоянии
В течение многих дней я пряталась от мира в бабушкиной хижине. Я пыталась оплакивать ее, но мое собственное душевное состояние было таково, что сил горевать о ком-то, кроме себя, оставалось мало. И все же мне очень не хватало ее, особенно сейчас. Я не сомневалась — будь бабушка жива, она устроила бы нечто грандиозное, чтобы отомстить за меня. Она стала бы мстить любому арабу, до которого сумела бы дотянуться, не думая о последствиях. Вот такой она была.
Остальные члены моей семьи отреагировали на случившееся по-своему. Мама впала в эмоциональный ступор. Мой «маленький» брат, девятнадцатилетний Омер, расхаживал с видом взбешенным и неистовым. Но что он мог сделать? С кем бы он стал драться? Как он мог нанести ответный удар? Ему и Мо понадобилось бы руководство отца, а тот вынашивал более долгосрочный, взвешенный план. Он надеялся связаться с повстанцами загава.
Именно в день моего возвращения отец решил присоединиться к ним. Теперь ему было ясно, что выбора нет. Нужно бороться или погибнуть. Никто больше не спрячется от правды. Он видел, что они сделали со мной, а от Османа узнал о нападении на деревенскую школу. Отец рассказал о своих планах сыновьям; прозвучало много воинственных речей. При первой же возможности он, Мо и Омер присоединятся к мятежникам.
О том, что случилось со мной, знали только члены моей семьи, и они были полны решимости сохранить все в тайне. Когда у них спрашивали, почему я приехала домой, они отвечали, что в деревне я скрываюсь от войны. Поскольку я не хотела никого видеть, гостям объясняли, что я отдыхаю после долгой и трудной поездки. Я пряталась в хижине бабушки, снедаемая горем. Вакуум глубокой депрессии поглотил меня, и одиночество и тьма охватили мою душу.
Примерно через месяц я начала выходить во двор. Я помогала матери по хозяйству, насколько могла. Я снова почувствовала себя ребенком — ребенком в родном доме, который ведет себя по-детски под защитой семьи. Моей любимой обязанностью была стирка. На корзину одежды уходил целый день, и мне казалось, что с очередной корзиной я заново очищаюсь. Иногда я ловила себя на том, что оттираю, оттираю собственную кожу — словно это могло очистить меня от того, что со мной сделали эти люди.
Отец теперь отсутствовал по нескольку дней подряд, что было непривычно. Открыто никто об этом не говорил, но я предполагала, что он уезжает, чтобы выйти на контакт с повстанцами. У меня все еще не было энергии или желания интересоваться этим. С окружающими я разве что здоровалась. Тихое «Привет, как дела?» — и я принималась за привычные хлопоты.
На самом деле я все еще пряталась: я пряталась от своей семьи, от друзей и от самой жизни. Чем очевиднее становилось, что я больше не хочу быть частью своей семьи, тем сильнее страдали мои родные. Особенно сильно переживал отец.
Через четыре месяца после моего возвращения он пришел ко мне в хижину бабушки. Сев рядом, он взял меня за руку и ласково сказал, что понимает причины моей замкнутости. Я боялась быть отвергнутой теми, кто любил меня, и он знал об этом. Он знал, что я пытаюсь защититься, отвергая их первой. Я пострадала, и ничто не изменит его нежной любви ко мне. Ничто и никогда. И он просто хочет, чтобы я вернулась.
Я нуждаюсь в смысле жизни, сказал отец, в чем-то, что выведет меня из тьмы. Поэтому он взял на себя смелость спросить у родителей моего кузена Шарифа, не согласятся ли они на брак сына со мной. Если я согласна, то и Шариф будет не против. Он сохранил приятные воспоминания обо мне. Мы оба окончили университет, так что это будет союз равных. Шариф — образованный человек либеральных взглядов, глубоко вовлеченный в борьбу нашего народа. Как думаешь, сможешь ты ужиться с ним, спросил отец. Согласна ли на брак? Если да, то предстоят большие хлопоты…
Я обняла отца, уткнувшись головой в его плечо. Он был настолько полон любви ко мне, что пытался вытащить меня из смерти в жизнь. Большинство его отлучек вовсе не были связаны с повстанцами. На самом деле он подыскивал мне партию, человека, способного понять, что я — жертва чудовищного преступления. Того, который не стал бы рассматривать меня как виновницу неописуемо отвратительного действа.
Как это ни ужасно, жертва насилия нередко становится парией в своей общине и даже в собственной семье. И эта мысль преследовала меня. Я спрашивала себя: кому я теперь буду нужна? Я должна была умереть. Я была мертва. По крайней мере душой. Но и брака из благотворительности я тоже не хотела. Лучше уж смерть.
— Ты рассказал ему? — прошептала я. — Ты рассказал ему правду? Он знает? Что он ответил?
— Не сомневайся, — успокоил меня отец. — Не сомневайся. Ты знаешь Шарифа. Он работает для дела, для борьбы. В нашей стране он видел очень много горя. Он понимает, что такое страдание. Он знал, что оно не обойдет стороной и Дарфур, что мы были обречены. Не беспокойся — он может принять тебя такой, какая ты есть.
Он не ответил на мой вопрос — но и сказанного было достаточно. Я надеялась, что отец прав. Надеялась, что Шариф — хороший человек, человек просвещенный, человек, который способен понять, что ни одна женщина на изнасилование не напрашивается. Что он поймет, какую невыразимую боль и шок я пережила, и не останется равнодушным.
— Итак, Ратиби, это значит «да»? — подначил меня
