Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

Он был счастлив. Он был бы счастлив – если б только не одно, что его пугало: странное, начавшееся с ней не так давно, но так росшее – и такое ему чуждое! Ника стала изменять пафосу их встречи – стержню их сходства и их философии жизни. Они встретились на неверии. На отчаянности быть тут – брошенными на протесте против приятия жизни как осмысленного процесса. «Мир есть иррациональная очевидность» – эти слова, сказанные одним из её друзей по интеллекту задолго до их встречи, были стержнем их права на свободу, права на протест, права на отчаяние. Это была арена их встречи. Отсюда они шагали к Ницше, к Ивану Карамазову, к Ставрогину – эта готовность быть верным своей свободе, право на прощанье со всем вокруг звучала им двум в пьянящей торжественности. «Прощай, отечество» – полонеза Огинского. И вдруг – дрожа над его здоровьем, над его жизнью, она стала – дико назвать! – она стала тайком от него, – молиться… Чему, кому?! Он нечаянно подглядел, как она стояла на коленях в соседней пустой комнате. Спрошенная, она ничего не могла ответить. Его полугнев, полуирония. Она уклонилась, отмалчивалась, но он чувствовал, что это – растёт. И это начало становиться стеной между ними. Он терялся, страдал. Пробовал говорить с ней – не помогало.

И было одно: её муки о его еде. Он не хотел есть. Его тошнило от вида яиц, масла. Вчера за острую закуску, ему врачом запрещённую, у них была ссора. Он не хотел ссор. Они напоминали его жизнь со старой подругой!

Дописав до этих пор, Ника, опершись в руки лбом, тупо глядела в тетрадь.

Что делать, что делать… Это было какое-то «вечное возвращение» Ницше… Что они, были – малоумные, что ли, эти два человека, на руки её судьбой положенные, – тогда и теперь?! Если б она на их месте – через всё отвращенье к еде, зная, что это нужно, – она ела бы всё, скрипя зубами, – ради одного того человека, который бы об этой теме страдал! Андрей – любил её. Мориц – не любит. А поведение их – одинаковое. Должна ли она прощать Морицу то, что он делает? (Потому, что так делал десятилетия назад – Андрей?) Согласясь третьего дня не есть суп, в котором был перец, вредный его горлу, коему грозит туберкулёз в соседстве с больными лёгкими, он вчера ел картофель, посыпая его сам перцем! Она ничего не сказала ему, были люди. Но, глядя на него, она глотала – огонь… Скажи она – он только поднял бы на неё взгляд, взбешённый, – и продолжал бы есть перец – на её глазах.

…А в городе жизнь – изменилась. Вернулись многие исчезнувшие куда-то во время непонятного двоевластия, стрелявшие друг в друга, укрепясь – одни на мысе Св. Ильи, другие – на даче Стамболи; жители, ничего не понимая, сидели в домах.

Торговая жизнь цвела у фонтана Айвазовского, в ресторанчике Паша-Тепе, – «хоть день – да мой»… Девушки влюблялись в молодых лейтенантов, расспрашивали, идёт ли у них война между политическими партиями, революционеры они у себя дома или нет, и жив ли их кайзер Вильгельм, и какие женские платья в моде, и кто им нравится больше, в Германии, – брюнетки или блондинки.

Устав от жизни с родителями, Ника и Андрей ушли на свою горку и там, почистив всё втроём – сын ликовал: дома! – как прежде, сели на полу на ковре, разложив угощения.

Патефонная пластинка кружилась, мягко ныряя на волнах аргентинского танго. Варя Панина низким, мужским, равнодушным голосом пела пылкие цыганские песни… Из земли вынутый, керосином протёртый браунинг, обласканный замшей, верный друг Андрея, вновь поселился в правом кармане бридж. Лиловое небо стояло над черепичными крышами. Как в дни их встречи. И хоть прошло ещё только девять месяцев, но на календаре стоял уже не 1917, а 1918 год… Генуэзская башня стояла над пустырём, как при генуэзцах. Море было сине-зелёное.

В первый раз после Андреевой болезни пришла в гости Мина Адольфовна, врач, лечившая Серёжу и Алёшу, она села к нам на ковёр среди россыпи сушёной груш и орехов, наслаждаясь давно не бывшей беседой, вспоминали Москву, Петербург. Её узкое личико, смуглое, зеленоватые глаза с тёмными веками, и коса, по-домашнему лёгшая за спину, – было так мило отдохновенно, выйдя к ним из белых больничных стен. Дверь открылась – вошёл Людвиг! Оказалось, что все их друзья часто заходили узнать – не приехали ли они – вот, встретились! Был поистине Диккенсов день! Ника варила на спиртовке кофе (спирта давно уже в городе не было, но старая спиртовка работала на медленном таяньи твёрдого, патообразного спирта – это делало горение сказочным. Серёжа искал – не все буквы зная, по рисунку на пластинке – свой любимый тустеп, – и уже зацветали стихи.

– Скажите Парнок, знаете, то, Ника… – просила Мина Адольфовна.

Ника знала, глядя на Андрея:

Снова знак к отплытию нам дан!

Дикой полночью из пристани мы выбыли,

Снова сердце – сумасшедший капитан —

Правит парус к неотвратной гибели.

Вихри шар луны пустили в пляс

И тяжёлые валы окрест взлохматили.

– Помолись о нераскаянных, о нас,

О поэт, о спутник всех искателей!

Кто-то стучит в окошко. Что за день! Улыбаясь, входит Николай Иванович, художник из «Мира искусства». Мина Адольфовна вспыхивает. Но сегодня её счастье полно! С тонкой полуулыбкой смотрит на них Ника, которая не забывает ничего. Она видит, что он прелестен, но ей не нужен никто!

– У Людвига сейчас – совершенно лицо Вергилия! – вдруг восклицает Ника, и эти слова, дав удар другим камертоном, – нарушают этот шарм.

Но ведь это только затем, чтобы начать новый?

Николай Иванович присел на ковёр, Мина Адольфовна подвинулась. Её личико, поднятое из тени в свет лампы, прелестно сейчас.

Любовь этих двух – запретна (у него – жена). И запретна любовь Ники и Андрея. И запретна «если ещё не прошла», – говорит себе Ника с юмором – любовь Людвига к Нике (она любит другого…).

А над городом – ночь.

Как давно они не сидели перед мерцающей тайной экрана, и не лились им в зрение лужайки, и аллеи, и пальмы. Девушек не видно было с двумя косами за плечами, – идёт, и платье длинное вьётся в ветре, она поёт что-то, и она улыбается, и она исчезает в миганьи экрана. Как вещь исчезает во сне. И