Любовь в Венеции. Элеонора Дузе и Александр Волков - Коллектив авторов
Уверен, что когда мы снова увидимся, я буду испытывать неловкость перед тобой, и не буду знать, что сказать, поскольку наше знакомство, в основном, эпистолярное. Два дня в Берлине, три – в Риме – вот и всё, но уже пятьдесят писем! Я казался тебе странным, уверен в этом. […]
Обожаю в тебе вежливую сдержанность и правдивость, особенно в серьезных и деликатных вопросах.
Думаю, я начинаю тебя узнавать. В общем, сегодня я счастлив и говорю тебе снова, что люблю тебя, Леонор, несмотря на риск прослыть тривиальным, как ты говоришь.
Твой Алекс
[P.S.] Избегай общения с театральным критиком Петром Боборыкиным[414]… Я его знаю и расскажу о нем. Оставайся хладнокровной к критике.
* * *[4.5.1891; Дрезден – Москва]
[…] В Лондоне гигантская эпидемия гриппа. Восемьдесят семь членов парламента заболели. Думаю, что парламент остановит свою деятельность на какое-то время. Несмотря на свою болезнь, я достаточно много работаю каждый день.
Я был бы очень счастлив, если бы действительно мог не ехать в Лондон.
С радостью бы пропустил встречи со всеми своими друзьями и подругами в Лондоне, чтобы снова быть рядом с тобой и просто целовать твои пальцы, которые я так люблю, и говорить с тобой о многих вещах.
Думаю, что понимаю все порывы твоей чувствительной души и думаю, что ты меня всегда поймешь, так как мы принадлежим к одному типу людей – меланхоличных, но энергичных. […]
* * *[8.5.1891; в поезде Дрезден – Москва]
[…] Твое письмо было для меня большим подарком с твоей стороны. Но мне стало грустно, не знаю почему.
Чем больше я узнаю тебя, тем больше ценю качества твоей души, и тем больше мне грустно от того, что моя жизнь сложилась, и я не могу отдать всё тебе – еще молодой, еще свободной. Я не могу передать словами, как сильно твоя душа наполняет меня восхищением тобой, твоим характером, твоим духом, всем твоим существом.
Грусть приходит в основном потому, что я не заслуживаю тебя.
Только не осуждай меня за мою склонность к подозрительности. Нет, Леонор, это просто остатки моей большой, ужасной боли. Это совсем не в моем характере.
Я покидаю Дрезден с радостью при мысли о том, что с каждым днем приближается время, когда я смогу снова увидеть тебя, но в то же время это навевает на меня определенную грусть. В этой плохой маленькой студии (потому что других не было) я провел два месяца, работая и думая о тебе каждый миг. Именно здесь я получал и читал твои письма и писал тебе. Какое счастье я испытал за эти два месяца!
Мое сердце наполнено, мысли сосредоточены на одной цели.
Я никогда не хотел жить больше, чем сейчас, и мысль о смерти не приходила ко мне, как это иногда случалось с тобой – с чувством облегчения.
Спасибо тебе за все, что ты мне рассказала, Леонор, моя милая, дорогая подруга. Мой единственный настоящий друг, мой единственный друг.
И ты тоже, если со мной что-нибудь случится – будь уверена, что все, что есть во мне как в мужчине, будет думать о тебе. Все, что есть во мне как в отце, будет думать о семье.
Если со мной действительно что-то случится (надо быть готовым ко всему), вспоминай меня иногда – и прости меня, потому что я был предан тебе настолько, насколько позволяла моя природа.
Жаль, что ты оказалась в таком отеле[415]. Я дал тебе адрес самой большой гостиницы, удобной и свободной – потому что она большая – и так далее.
Я дважды писал тебе об этом. Но, окруженная людьми и зашуганная всеми этими сплетнями, – понимаю, что ты не могла поступить иначе.
Я плохо знаю Москву, что не радует, но в конце концов я что-нибудь придумаю.
В любом случае, меня есть задача – я хочу написать твой портрет. Делать или не делать, но это всегда будет правдоподобно, и я поищу большую комнату с хорошим освещением и т. д. и т. п. Там мы сможем оставаться, обедать, читать – я думаю, это самое лучшее, что можно сделать, чтобы иметь ответ на любой нескромный вопрос.
И будет причина скрывать это, потому что все поймут, что я не ни за что на свете не хотел бы, чтобы в Москве знали, что я там, потому что они снова напечатают это в газете – и т. д. и т. п. Это слишком длинно и глупо.
Посмотрим. Но прежде всего я хочу вот чего – я сообщу тебе день и время своего приезда – всегда оставляй два часа на поиски отеля (все переполнено, возможно, из-за выставки), и я приеду к тебе.
Я бы хотел увидеть тебя без Нани, потому что я не хотел бы разыгрывать первый момент встречи, на которую я надеюсь. Хотя бы только на десять минут! Но не будем об этом – это мелочи.
Последние два дня я не писал и не телеграфировал тебе, потому что ждал телеграмм из Лондона, от которых зависел вопрос, смогу ли я обойтись без Парижа и Лондона вообще! Невозможно – я должен совершить это дурацкое путешествие!
Что ж, Леонор, храни тебя бог. Если не для тебя, то для меня. Ты всегда успеешь умереть.
Прижимаю тебя к сердцу. Здоровье у меня в порядке – лишь бы не подхватить в Лондоне грипп, как два года назад. Тогда у меня не хватило бы смелости сохранить тебя для себя.
Напишу тебе – будь свободна. До свидания, мой дорогой друг! [без подписи]
* * *[9.5.1891; Дрезден – Москва]
Сегодня я телеграфировал тебе, что 30-го числа еду в Москву, не заезжая в Лондон.
Я так рад! Наконец-то хоть немного отдохну рядом с тобой. […] Есть кто-то, кому я могу сказать все, что угодно, с уверенностью, что меня поймут! Мне этого очень не хватало в течение уже двух лет. Давай будем честны друг с другом, как это было до сих пор. У меня, как и у тебя, есть ощущение, что когда слова не совпадают с расположением души в данный момент, их не стоит произносить. […]
…Чувствую себя абсолютно счастливым, но с таким ощущением счастья, когда тебе всегда немного грустно. Я бы хотел написать так, как ты:
наконец-то наконец-то наконец-то счастье счастье счастьеи так далее, и так далее,
и повторять это тысячи раз. Твой стиль так выразителен! Леонор, мой милый друг, да хранит тебя бог. Постарайся организовать так,
