Александр Архангельский - Александр I

Где издавать? На чьи деньги издавать? И, главное, от чьего имени издавать? Ответ на последний вопрос предопределял ответы на первые два:

от имени государства;

на деньги правительства;

в столичной типографии.

И вполне понятно, почему.

Афоризм, которым поначалу собирался он открыть Предисловие к первому тому — что Библия для христиан, то история для Народов,[230] — указывал на ту невероятно высокую, с религиозной точки зрения почти кощунственную, роль, какую историограф отводил себе и своему грандиозному труду. Это не только роль русского Тацита, но и роль русского Моисея; еще точнее — евангелиста от Истории, имеющего моральную власть остановить надвигающийся Апокалипсис и предложить некий выход из конца времен в бесконечность государственного блага. Эта роль куда значительнее роли светского старца, российского аббата, пророка, «предсказывающего назад»; в ней что-то есть от миссии мирского чудотворца.

Ранний Карамзин перенаправлял бурный и страшный поток исторического времени из реального пространства человеческой жизни в условное пространство языка, — как бы в надежде, что подвижная языковая стихия станет лингвистическим инобытием революции и, совершив оборот вокруг неизменного ядра русского ГОСУДАРСТВА, выведет на поверхность Истории новую преобразующую силу — русское ОБЩЕСТВО.[231] Теперешний, зрелый историк столько же познавал «историю Государства Российского», сколько и создавал ее, выигрывая у Времени время, необходимое для «самостийных» общественных перемен. Как Вергилий обосновал своей «Энеидой» историческое единство римской нации, дал Риму его прошлое и тем соединил его настоящее, так Карамзин готовился даровать Третьему Риму его вечное. Ни на шаг не отступая от правды, очищая легенды от домыслов, критикуя источники, попутно и как бы мимоходом создавая новые отрасли исторической науки, он ни на минуту не забывал о сверхзадаче (конспективно осуществленной еще в «Записке»): каталогизировать русскую государственную традицию, вывести формулу русского покоя, раз навсегда зафиксировать сложившийся порядок вещей, чтобы затем политики стали этот порядок поддерживать…

И тут Карамзин попал в ситуацию, к которой не был внутренне готов. Ему не отказывали, но и не давали согласия; не отвергали, но и не допускали к священной особе государя; его душила в объятиях императорская семья, но сам император пребывал в необъяснимом удалении.

Вставной сюжет. ИЗ ПИСЕМ ИСТОРИОГРАФА К ЖЕНЕ

(начало)

11 Февраля. От Государя ни слова… 10 Марта (если не прежде) возьму подорожную, чтобы ехать к вам назад и более не заглядывать в Петербург, хотя не могу довольно нахвалиться ласками здешних господ и приятелей…

14 Февраля. Я видел Императора, но только видел. Вчера поутру сказали именем Государя, что он после праздников пришлет за мною, и прибавили от себя, что всякое мое справедливое желание будет им выполнено. Более ничего не знаю… Не хочу угадывать…

18 Февраля. Государь, как ты знаешь, обещался позвать меня в кабинет, после праздников. Через два дни пост: и говенье опять может быть препятствием. Увидим. Добрые люди на всякий случай дают мне мысль продать мою Историю тысяч за сто, то есть, если не увижу Государя еще недели три или казна не выдаст мне денег для ее печатания. Покупщик, может быть, найдется; но согласно ли это с достоинством Российской Империи и с честию Историографства?..

22 Февраля… Не сделаю ничего непристойного; знаю отношение подданного к Государю и долг нашего к нему благоговения. Государь и вся Императорская фамилия были заняты праздниками, теперь заняты говеньем и молитвою, на второй неделе будут заняты прощаньем с Великою Княгинею, а в половине третьей я уже займусь своим отъездом в Москву; мера терпения моего исполнится… Не могу похвастаться дружбою Великой Княгини: она мне только с ласкою кланялась во дворце; говорит, что занимается моим делом: хочет звать меня к себе и не зовет. Бог с нею и со всеми! ничего не требую и доволен…

Легко понять, что творилось в душе Карамзина. Он был больше, чем уязвлен, хуже, чем унижен. На глазах рушилось здание, возводимое много лет, — и рушилось в тот самый миг, когда пришла пора завершать строительство. Неужели все напрасно и царь отверг самую возможность уважительного, равноправного диалога, не понял и не принял противопоставленную принципу личной преданности позицию лояльной независимости (на которой держалась скептическая утопия Карамзина)? Но тогда «История» лишается сверхзадачи, разлучается с практической политикой, а русская самодержавность теряет едва ли не последний свой шанс на поддержание зыбкого исторического равновесия…

Увы, историограф не учел, что у монарха могли быть свои резоны. Нет никаких сомнений, что в жизнестроительных планах Александра 1816 год занимал исключительное место; что вопреки историкам и философам (гениальный пруссак Гегель, воодушевленный послевоенным собиранием германских земель вокруг Пруссии, тогда же приветствовал итоговую правоту Мирового Духа формулой Великого Покоя: «Все действительное разумно, все разумное действительно») царь ощущал рубеж 16-го года не как финал европейской истории, а как начало новой — бурной — исторической эпохи. 1816-й должен был сыграть в истории российской государственности ту же роль, какую в истории русской нации сыграл год 1812-й. Синхронность множества тогдашних начинаний — символических и практических — бросается в глаза.

По весне будут «благословлены» работы по переводу русского Евангелия;

затем выбран Витбергов проект храма Христа Спасителя;

отменено личное крепостное право в Эстляндии (в 1817-м принципы «Учреждения для эстляндских крестьян» распространят и на курляндцев, в 1819-м и на лифляндцев, а также на жителей острова Эзель);

опубликован тот самый Манифест с благодарностью русскому воинству и народу, что так смутил адмирала Шишкова полунамеками на перспективу освобождения крестьян;

поручено подготовить проект учреждения наместничеств для «бдительнейшего надзора за исполнением в губерниях законов и предписаний высших властей», а также для наблюдения за тем, чтобы помещичьи крестьяне не подвергались «чрезмерным отягощениям» и для принятия жалоб от населения на действия губернских властей;

Сперанского внезапно известят о постигшем его прощении и отправят в Пензу губернаторствовать;[232] будет решено приступить к развертыванию военных поселений;[233] и параллельно с началом военных поселений — русским помещикам в лице депутации Иллариона Васильчикова откажут в праве последовать остзейскому примеру, не позволят добровольно отречься от «рабовладельческих прав», да еще и одернут.