Анатолий Медников - Берлинская тетрадь

- Девушки, милые, я хочу жить, спрячьте меня! - зашептала она нам. Зоя не плакала, она смотрела на нас горящими от страха глазами и тряслась как в лихорадке.

Мы решили спрятать Зою на чердаке барака. Однако надзирательницы вскоре обнаружили ее исчезновение. Наш блок оцепили. Полицайки дежурили в столовой блока и даже в уборной. Мы знали, что, если Зою сейчас поймают, ее повесят, а всех, кто жил в этом бараке, жестоко накажут.

Вскоре эсэсовки забрались на чердак. Они ходили там с фонарями, били по углам палками, ворошили старое сено. Несколько раз они прошли от Зои буквально в двух шагах. Ей хотелось кричать от страха и ужаса. Она ведь слышала, как внизу оберуфазеерка Бинц грозила всем в блоке:

"Если беглянку найдут здесь, мы расстреляем всех русских военнопленных, как укрывателей".

На вечернем аппеле узниц Равенсбрюка считали и пересчитывали, держали в строю до ночи.

А в это время в опустевших бараках шел обыск.

Вдруг загудела сирена на отбой.

"Поймали нашу Зою", - подумала я с ужасом. На обратном пути в блок мы еле шли, казалось, что ноги вот-вот подкосятся.

Ночью, выждав время, когда все на нарах уснули, я полезла на чердак. Тихонько позвала; "Зоя!", потом еще раз: "Зоя!"

- Я здесь, - откликнулась она. Нет, Зою не нашли. Бедная девочка! Она подползла к нам, попросила пить, вся дрожала. Мы принесли ей в мисках еду. Так трое суток, каждую ночь, появлялись мы на чердаке. "Черный транспорт" тем временем отправили.

Так что же нам было делать дальше? Зою по-прежнему искали эсэсовки.

- Я знаю, девочки, если меня найдут в блоке, всех вас расстреляют, сказала Зоя. - Трое суток я просидела на чердаке, спасибо вам, родные, но больше не могу. Надо выходить.

Да, Зое надо было выходить. Так решили и мы.

В нашем блоке жила Валя Низовая. Она работала "на песке", на земляных работах в лагере. Ей и поручили мы незаметно привести Зою к месту работы, где бы она смешалась с толпой других заключенных. Зоя спустилась с чердака, выпрыгнула в окно барака. Сначала Валя завела ее в туберкулезный барак, заперла в уборной. Но, должно быть, девушек заметили полицайки.

- Зоя, мы пропали, немцы идут сюда! - крикнула Валя.

И Зоя снова выпрыгнула в окно, стремясь поскорее добраться до того места, где узницы работали "на песке". Она твердо решила, несмотря ни на какие истязания, не выдавать своих подруг и, если поймают, заявить, что пряталась без чьей бы то ни было помощи.

"На песке" полицайка опознала номер Зои 17426 и схватила ее.

- Допрос не снимайте, хочу говорить с комендантом, - заявила Зоя.

Ее потащили к коменданту лагеря.

- Я пряталась сама, закапывалась в песок, - сказала она ему через переводчицу. Но комендант сам осматривал всю территорию лагеря, его трудно было провести.

- Сумасшедшая! - сказал комендант и покрутил пальцем около виска.

В это время Валя, издали наблюдавшая за сценой допроса, крикнула, подбадривая подругу:

- Зоя, крепись, родная!

Ее возглас услышала переводчица, Валю тут же схватили и вместе с Зоей сначала избили до полусмерти, а затем бросили в одиночные камеры штрафного блока. Здесь две мужественные девушки должны были ожидать суда гестапо.

...С "черным транспортом" могло сравниться только, пожалуй, еще одно изуверство фашистов - жестокие медицинские "эксперименты" над заключенными.

"Крулечки" - этим странным словом в лагере называли заключенных, главным образом полек, которых фашисты отбирали среди красивых, молодых, здоровых женщин. "Крулечки" - видоизмененное слово - "кролики". Над узницами, попавшими в эту группу, производились самые ужасные "опыты".

"Крулечкам" эсэсовские палачи вырезали кожу, мясо, даже кости на ногах, на руках для того, чтобы пересадить ткани раненым немецким офицерам и для проведения экспериментов. После таких операций узницы на всю жизнь оставались калеками.

Операции производил профессор Гепхард, его ассистент Штумбергер из эсэсовского лазарета и немецкий врач Фишер.

Такого рода эксперименты производились в нашем лагере в массовом масштабе. В конце войны из Аушвица для проведения "опытов" над заключенными прибыл профессор Шиман. Он стерилизовал цыганских женщин и девочек. Мы своими глазами видели, как мать-цыганка вместе со своей окровавленной четырехлетней крошкой на руках возвращалась после стерилизации в блок. Она шла, оставляя следы крови на полу.

После нашей голодовки "крулечки", воодушевившись нашим примером, объявили протест. Они не захотели добровольно ложиться под нож и после осмотра "медицинской комиссии" разбежались по всему лагерю.

Их, конечно, тут же поймали. Обычно эсэсовцы резали людей в тюремной больнице, но этих взбунтовавшихся "крулечек" решили оперировать на полу карцера.

Как раз в это время я познакомилась с одной из узниц польского блока пани Геленой. Это была светловолосая, изящная женщина с круглым лицом, голубыми глазами и нежным румянцем на щеках.

Пани Гелена была женой офицера польской армии, томившегося в другом фашистском застенке. Она попала в Равенсбрюк из-за мужа, который не разделял коммунистических убеждений, но боролся за независимость Польши. Этого было достаточно, чтобы все его родные очутились в гитлеровских лагерях.

Пани Гелена ударила ногой эсэсовского эскулапа, когда он приблизился к ней с хирургическим ножом. За это фашистский врач тут же на каменном полу карцера вырезал у нее часть ноги без наркоза.

Трудно даже себе представить мучения этой женщины. Во время операции она потеряла сознание. Потом ее, окровавленную, отвезли в барак. И все-таки пани Гелена выжила, поправилась.

В минуты, когда в лагере-уже наступали сумерки и заключенные могли погулять перед отбоем, я стала приходить к ней в польский барак.

Мужественная женщина всем сердцем тянулась к нам, к русским. Истязания эсэсовцев, наша голодовка, протест польских узниц, сплотивший их, - все это заставило пани Гелену иными глазами посмотреть на мир. В ее душе рождалось что-то новое, я видела, что она, искалеченная, но окрепшая душой, тянется к сопротивлению фашистским извергам. И я не удивилась, когда пани Гелена попросила меня учить ее русскому языку.

Я немного понимала по-польски, в университете изучала английский. Пани Гелена говорила по-английски. На этих языках, да еще украинском и русском, мы и объяснялись. Я даже задавала уроки моему новому польскому товарищу. И пани Гелена находила в себе силы готовить их.

Когда мы начали свободно понимать друг друга, пани Гелена попросила меня рассказать о жизни в Советском Союзе, о нашей стране. Я не уверена в том, что пани Гелена была нашим другом до войны, многие ее вопросы были наивны, иные порождены недружелюбием, а то и клеветнической информацией о Стране Советов.