Людмила Анисарова - Новиков-Прибой

И. А. Новиков вспоминает: когда он был ещё ребёнком, Александр Владимирович завёл у себя в Дулёве двух козочек и козлика, назвав их Шерри, Бренди и Мускат. Козлика он решил подарить Игорьку. И привёз его к ним в Москву. Мускату у Новиковых понравилось: он с удовольствием прыгал на стол, диван, стулья и даже на шкаф. Мария Людвиговна не оценила шутки и отправила Александра Владимировича вместе с его Мускатом восвояси.

Алексей Силыч часто бывал у Перегудова в Дулёве. Там ему всегда хорошо писалось. Любил он поработать и физически. В своей «Повести о писателе и друге» Перегудов рассказывает:

«Ежедневно перед обедом он колол дрова, и заметно было, какое наслаждение получал он от этой работы. Однажды он рассмешил и умилил меня: вошёл в дом и встревоженно сказал:

— Беда, Саша!

— Какая беда?

— Все дрова у тебя переколол, без работы остался. Может, у соседей есть неколотые? — Помолчав, добавил полушутя-полусерьёзно: — Я бы им заплатил».

Александр Владимирович Перегудов прожил долгую жизнь. Он умер в 1989 году в возрасте девяноста пяти лет. И до самых последних дней сохранял нежную привязанность к детям своего друга: Игорю Алексеевичу и Ирине Алексеевне, а также к их семьям. (Старший сын Алексея Силыча Анатолий умер в достаточно молодом возрасте в 1969 году, а Мария Людвиговна ушла из жизни в 1979 году.)

В доме Силыча бывали не только его близкие друзья — здесь всегда было много самых разных людей. Правда, попав сюда впервые, они всё равно очень скоро становились своими.

«Кого только не приходилось встречать, — вспоминает Николай Павлович Смирнов, — в доме Новикова-Прибоя! Как сейчас, видится неторопливо появляющийся в столовой Демьян Бедный. Он казался тяжеловатым и грузным, но у него была лёгкая, свободная, почти юношеская походка и широкое, с добродушной улыбкой, лицо. Острыми и колючими были лишь его глаза».

Демьян Бедный был не только одарённым стихотворцем, но и разносторонне образованным человеком. Он отлично читал — в подлиннике — сонеты Шекспира и стансы Гёте, цитировал отрывки из «Декамерона», приводил по памяти замечательные выдержки из русских былин и народных сказок, помнил наизусть целые строфы из Пушкина и Лермонтова.

«Тёплую струю дружелюбия и какого-то радостного света» вносила в «сборища» у Новикова-Прибоя Лидия Николаевна Сейфуллина.

Она относилась к Силычу, как и к некоторым другим писателям — Никифорову, Бабелю, Ларисе Рейснер, Зазубрину, Пермитину, — с подлинно дружеским чувством, которое не могло изменить или остудить ничто: ни литературная «опала», ни критические разносы, ни суесловие и злословие тех или иных «приятелей», не щадивших ради красного и острого словца ближнего своего.

Она всегда с недоверием относилась к слишком скороспелым и раздутым той или иной группой «знаменитостям». Её доводы и возражения бывали часто неотразимы и непреоборимы: эта маленькая женщина обладала острым и здравым логическим умом. Горячность суждений вытекала из её убеждённости.

Особенно яростно спорила с Пильняком, тоже нередко посещавшим Силыча и даже посвятившим ему один из своих рассказов («Алексею Силычу, учителю»). Лидия Николаевна находилась в довольно хороших отношениях с Пильняком, но недолюбливала его постоянное бравирование своим литературным «новаторством»: она органически отрицала все формалистические «изыскания» в духе Алексея Ремизова или Андрея Белого, считая их простым трюкачеством. Страстная и пламенная поборница реалистической литературы как могущественной общественной силы, — она пошла бы за эти свои убеждения на костёр или на плаху.

Бывал у Алексея Силыча и ещё один интересный писатель — Артём Весёлый (Николай Иванович Кочкуров). Широко известные в своё время его романы — «Страна родная» и «Россия, кровью умытая» — читались с горячим интересом: они с большой изобразительной силой и страстью показывали Гражданскую войну. Правда, в обрисовке героических красных воинов сквозила иногда стилизация — они напоминали старинных бунтарей из вольницы буйного Степана, — но и это имело своё оправдание, поскольку во всём творчестве А. Весёлого царил приподнято-романтический дух вольнолюбия и бесшабашности. Исторический роман «Гуляй, Волга!» оттого так и удался автору, что он тонко и глубоко чувствовал бунтарскую душу русской национальной старины.

«Артёму, — пишет Смирнов, — были свойственны и горестные раздумья, и бесшабашная удаль; помню, с какой страстностью пел он песню пленных антоновцев, полную безнадёжного разгула:

Штой-то солнышко не светит,над головушкой туман…вот уж пуля в сердце метит,вот уж близок трибунал.

Он был волжанином — родился и рос в Самаре, — и воспоминание о родной и великой реке, видимо, постоянно тревожило его поэзией странствий. Каждое лето с семьёй он отправлялся в путешествие на лодке — то по Оби, то по Вятке, то по Оке, то по Волге».

Из поэтов, с которыми приходилось сталкиваться в доме Алексея Силыча, Смирнов выделяет Павла Васильева:

«Поистине пламенный, клокочущий молодой силой — и физической и поэтической, — Павел Васильев „ликом“ несколько походил на Есенина: белокурые кудри, голубые глаза, тонкий овал лица, приветливо-милая улыбка; только в вырезе ноздрей и в сжатых губах чувствовалась большая воля и жёсткость.

Он читал свои произведения с неподражаемым артистизмом: чётко, звучно, нисколько не манерничая и, самое главное, делая упор не на узорность рифмы или „ассонанса“, а выявляя душу стиха. Недаром детски-непосредственный Силыч, слушая, бывало, Васильева, чуть ли не растерянно оглядывался по сторонам, брался за ус, а потом за лысину и с восхищённым удивлением шептал соседу:

— Ух ты. Что делает!..»

Вокруг Силыча было людно и дома, и на охоте, и в милой сердцу Малеевке.

Малеевку они совершенно случайно открыли для себя (и не только для себя!) с писателем Иваном Рахилло.

Однажды ранней весной 1927 года они выехали на охоту по старой Московской дороге в сторону Рузы. Охота была неудачной. Погода — дождливой. Усталые, озябшие, без добычи, с неважным настроением, охотники ещё и заблудились. Сгущались сумерки, лес становился всё непроходимее, друзья шутили сами над собой, однако было уже не до шуток. Вдруг сквозь заросли кустов обозначился далёкий огонёк — на него и пошли.

Одинокое окно светилось в большом деревянном доме с верандой и мезонином. По склону к речке спускалась аллея старых лип. По всему было видно, что Силыч с Иваном забрели в бывшую барскую усадьбу. Постучали в окошко, где горел свет.