Сергей Заплавный - Запев

— Завидую людям, которые много знают, — чистосердечно признался Меркулов. — Это, должно быть, так приятно…

— А вы приходите к нам, Никита Егорович. Без церемоний, запросто. Можете брать у нас книги… Будем разговаривать.

— Я что же, — стушевался Меркулов. — Всегда с радостью…

— Вот и прекрасно. И вы приходите, Петр Кузьмич.

Странные чувства испытывал Петр к этом домо: ему было хорошо и вместе с тем неуютно. Видимо, переход из одного состояния в другое оказался чересчур резким. Он изменил всех: Меркулова сделал робким и наивным, Цедербаума вернул в скорлупу вежливого превосходства.

Лидия между тем подсела к роялю.

Петр не знаток классической музыки, но слушал ее с волнением. Свободное, стремительное движение звуков вдруг разбивалось о невидимую преграду, делаясь беспорядочным, беспокойным. Не раз потом вспоминалась Петру эта музыка, недосказанная, загадочная…

Оставшиеся воззвания взялись распространить Зиновьев и Карамышев. Нарезав из газет листки такой же величины, они сначала отправились за линию железной дороги к Лауторовской даче и несколько часов упражнялись, как лучше их разбрасывать. Потом явились к бумагопрядильне Кенига — ужо с настоящими прокламациями.

Когда ткачихи толпою двинулись с работы, Карамышев переливисто засвистел, защелкал — ну совсем как соловей-разбойник. Женщины замерли, уставившись на скистуна. Зиновьев швырнул веером пачку прокламаций. Одни смотрели на них с недоумением, другие бросились поднимать. Тогда кинул свою пачку и Карамышев.

Никто за ними не погнался.

7

Беспорядки, возбужденные прокламациями на бумагопрядильне Кенига, перекинулись на сапожную фабрику Первого Товарищества механического производства обуви. Прижимки везде одинаковы: низкие расценки, плохие условия труда, непосильные штрафы, изнурительно долгий рабочий день. У обувщиков к этому добавились вычеты за материал и пользование сапожными машинами. В последнее время эти вычеты непомерно выросли. И без того голодная плата упала до последней черты.

Сначала прекратили работу сорок обувщиков отдельной мастерской. Одни из них, уроженец того же Коломенского уезда Московской губернии, что и Семен Шепелев, явился к нему за советом: как быть? Шепелев ответил: поднимать на стачку всю фабрику. А сам незамедлительно отправился к Петру:

— Обувщики просят помочь листками!

Чтобы убыстрить выпуск воззвания, Петр не стал делать его большим. Довольно будет, если сапожники узнают главное: вычеты за материал и орудия труда запрещены статьей 102 «Устава о промышленности».

Стачка сапожников продолжалась три дня. На четвертый хозяева отступили: можно воевать с рабочими, но трудно противиться закону, который вдруг поднят из архивной пыли.

Петербург пришел в движение. Слухи о прокламациях разлетелись по городу, вызывая замешательство у состоятельной публики, удивление и надежду — у трудового люда. В кислощейках, трактирах, конках, общежитских казармах теперь можно услышать:

— Времена-то какие! Эх-ма… Раньше своими глазами видишь, что надувают, да кому жалобиться? А ныне народ язык обрел. Чудно! Какой-нибудь мальчонка и тот вперед лезет, подмечает, указ дает. Инспекция проснулась. Нe хочется ей надзор делать, а надо! Кипяток в баках нюхают, весы проверяют, сукна меряют… Студенты, надо быть, постарались. Дай им, господи, доброго здоровья…

По решению Ульянова, Кржижановского, Старкова в распорядительный центр были кооптированы Ванеев и Цедербаум: Анатолий Александрович от Заречного комитета, Юлий Осипович — от своей группы.

Так пролетел ноябрь.

С первого декабря понизились расценки в паровозо-механической мастерской Путиловского завода, где работали Шепелев и Морозов. Чем не случай выпустить новую прокламацию?

Шепелев взялся было написать ее, да запутался в словах.

— Не наше это дело, — посочувствовал ему Морозов. — Здесь нужна голова поученей. Под вид Василия Федоровича или Егорова.

Как раз перед этим Петр передал кружок Шепелева Цедербауму. Тот, представившись Егоровым, образно и задушевно рассказал о целях и методах социализма, разобрал конфликт в медницкой мастерской, чем вызвал симпатии рабочих.

— На большие головы надейся, да и свою уважай, — заупрямился Шепелев. — У меня не вышло, так, может, Зиновьев к письму способней… Зачем сразу верхних дергать?

Узнав о событиях в паровозо-механической мастерской, о сомнениях друзей, Борис Зиновьев воодушевился:

— Ясное дело, надо составить воззваниз самим! Возьмем за пример листки, писанные прежде.

Он сел к столу и, попросив Шепелева и Морозова подсказывать, решительно побежал пером по листу: «Товарищи!

В паровозо-механической мастерской сбавка. Сбавили с каждого паровоза с токарной работы 200 руб., с слесарей на цилиндрах — 20 руб., на дышлах — 22 руб. со 132, на кулиссах — 20 руб. с 51 и так далее со всех работ. Эти сбавки являются у нас самым обыкновенным делом не только в паровозо-механической мастерской, но и по всему Путиловскому заводу и вообще на всех заводах. Сбавляли раньше, сбавляют теперь и будут сбавлять до тех пор, пока мы сами не положим предел алчности наших хозяев…» Закончил призывом: «…товарищи! Прекратим работу и не будем работать, пока не согласятся оставить старые расценки, которые должны вывесить в мастерской на основании закона».

— Складно, — похвалил Зиновьева Морозов. — Просто но верится… А показать Василию Федоровичу или Егорову все одно надо.

— Покажем, — пообещал Зиновьев. — На сходке и покажем…

Петр на сходку прийти не смог, зато пришли Старков и Цедербаум. Воззвание, написанное Зиновьевым, они приняли безоговорочно. Обрадованный Зиновьев разгорячился:

— Вот бы еще указание сделать — от кого листки!

— Целиком с вами согласен, Борис Иванович! — поддержал его Цодербаум. — Наша кротовая работа должна наконец получить свое имя. Иначе ей суждена карьера безвестности.

— Имя уже звучало, — напомнил ему Старков. — На «симбирской» встрече. Союз равноправной, добровольной, бескорыстной помощи и борьбы за освобождение рабочих…

— Красиво, — мечтательно сказал Морозов.

— Но длинновато, — развел руками Цедербаум. — Но лучше ли написать: Союз борьбы за освобождение пролетариев?

— Опять вы за свое, Юлий Осипович? — насупился Старков.

— Вы меня неверно попяли, Василий Васильевич, — голос Цедербаума дрогнул. — Я вовсе не отрицаю принципов, которые мы утвердили, я только хочу сказать, что слово борьба включает главное — и равноправие, и бескорыстие, и помощь. Ведь далее следуют слова — за освобождение пролетариев…