Миясат Шурпаева - Предания старины глубокой

Вспоминала, как Мугали, услышав об аресте Мугутдина, приехал добиться свидания и помочь своему талантливому, честному другу, но все были глухи к его просьбам. Бадружаган вспоминала стихи Чаринова:

У кого светлые помыслы в душе,У кого есть желание о людях заботиться,Кто бедным, обездоленным желает помочь.Выходи на простор и за дело берись!

Так звучал его голос в защиту народа, а теперь сам был объявлен его врагом.

Мугутдин был в первых рядах тех, кто отстаивал и возрождал новую жизнь. В 1913 году организовал в родном ауле просветительное общество “Новолуние”, где выступал с чтением “Заря Дагестана”, издаваемой Саидом Габиевым в Петербурге. Он поддерживал тесную связь с Саидом Габиевым, переписка которых сохранилась в дагестанском партийном архиве. При обществе был кружок художественной самодеятельности, где ставились спектакли по пьесам Чаринова и исполнялись песни на его слова.

В 1917 году в Темир-Хан-Шуре в типографии Мавраева стала издаваться газета “Илчи” на лакском языке, где сотрудничал и Мугутдин Чаринов.

А с 1921 года он стал работать главным редактором газеты “Трудовой народ” на лакском языке.

Мугутдин обладал могучим талантом, пользовался любовью и признательностью народа. Трудно было поверить, что такого человека могли оклеветать и арестовать. Предъявляя ему обвинение, блюстители закона выборочно брали предложения или слова из текстов его произведений и перевирали их. Обвиняли его и в переводе басни Крылова “Осел и соловей”, мораль которой имеет контрреволюционный смысл, Чаринов признал, что ему не надо было переводить мораль басни.

А каким успехом пользовался спектакль по его пьесе “Габибат и Гаджиев”, поставленный в 1921 году в Кумухе, где играл и его друг Мугали. И эта пьеса, написанная по тематике известной трагедии Шекспира “Ромео и Джульетта”, теперь ставилась автору в обвинение, так как в ней звучала контрреволюционная пропаганда.

Положение Мугутдина усугублялось и тем, что вместе с Эфенди Капиевым и Аткаем Аджаматовым сидел за одним столом, с троцкистом и “врагом народа” Лелевичем, приезжавшим тогда в Дагестан. Мугутдин при допросе очень хорошо отозвался о Лелевиче, характеризуя его только с положительной стороны.

В одном из своих стихотворений он писал:

Удивляюсь я, друзья, человеческой натуре.Что торопятся судить другого человека.Не разобравшись обвиняют, с легкостью оклеветают…

Смысл этих строк невольно оправдался судьбой самого поэта, попавшего в когти озверелых НКВД-ешников.

Мугутдина арестовали в одиннадцать часов ночи, в июле 1935 года. В тот день к нему на каникулы приехал брат его Абдул, который учился в ростовском финансово-экономическом институте, а с ними и Чарин, студент Дагестанского медицинского института.

Мугутдина забрали. В квартире сделали, обыск, затем все вещи выкинули на улицу, выгнали всю семью и квартиру опечатали. Трое малолетних сыновей, старая мать, жена Мугутдина остались без крова. Дети заболели. Двоих старших пришлось отправить в район к родным, а с пятилетним внуком мать Мугутдина уехала в город Буйнакск к сыну Абдулу. Жена же Мугутдина Роза осталась в Махачкале хлопотать о нем. Но все ее труды, заявления не находили ни внимания, ни сочувствия канцелярских бюрократов. И те, кто знали Мугутдина, как честного и порядочного человека, боялись заступиться за него, ибо заступников ожидала такая же участь.

Много жалоб и заявлений писал из тюрьмы и сам Мугутдин, но его слова вообще не брались во внимание, все стороны были закрыты. Мугутдин стал протестовать против необоснованных обвинений и, наконец, отчаявшись, объявил голодовку, которая пагубно отразилась на его и так подорванном здоровье. Он тяжело заболел легкими. Тюремные врачи, убедившись в неминуемой смерти больного, перевели его в Центральную клиническую больницу, чтобы не зарегистрировать за собой еще одну смерть заключенного.

Первые дни Мугутдин был очень плох. Брат его Чарин, будущий врач, стал заботиться о нем, врачи делали все возможное, чтобы поставить его на ноги. Постепенно он стал поправляться, теперь уже мог сидеть на постели, появилась сила думать и писать. Закончив медицинскую практику, Бадружаган вернулась в эту палату, объяснив дежурному, что идет к больному оказать медицинскую помощь по назначению врача. Дверь попрежнему была приоткрыта. Мугутдин лежал на спине с закрытыми галазами. Рука с карандашом покоилась на груди. По тому, как он сжимал в руке карандаш, Бадружаган поняла, что больной не спит. Она тихонько постучала по тумбочке пальцем. Мугутдин открыл глаза и удивленно посмотрел на нее.

– Бадру, что ты? Как ты сюда попала? – спросил он радостно.

– Я-то здесь прохожу медицинскую практику, а вот вы сюда попали, знают ли ваши близкие о том, что вы здесь?

– Знают. Роза была недавно, обед приносила, покормила меня и ушла. Врачи просят, чтобы родные у меня не задерживалась, и потому они быстренько уходят. Скоро придет Чарин. Он заходит как врач, и к нему со стороны особых претензий нет.

– Как Мугали, где он?

– Мугали сейчас в Баку. Приезжал, когда вас арестовали, пытался помочь вам, добивался свидания, но тщетно.

– Я знаю. Что поделаешь, время такое, хотя это наше большое несчастье, – сказал Мугутдин тихо и сдержанно.

– Врачи говорят, что, вы при поступлении были в плохом состоянии, а теперь дело пошло на поправку, я рада за вас. Они уверены, что вы скоро поправитесь. Если вам что-нибудь нужно, не стесняйтесь, я ведь в любое время смогу к вам зайти.

– Спасибо, сестричка, мне особо ничего-то и не нужно, только захаживай по возможности сама, рассказывай о наших людях, я буду очень рад.

Бадружаган заметила, что графин на тумбочке почти уже пустой, только на донышке осталась мутная вода. Она взяла графин, и Мугутдин, поняв ее, сказал:

– Да вот много пью воды, какая-то жажда внутри.

Бадружаган вымыла графин и наполнила охлажденной кипяченной водой. По тому взгляду, как Мугутдин посмотрел на графин с водой, она поняла, что он хочет пить, наполнила стакан и подала ему.

– Спасибо, сестричка, – видимо у вас вот эта черта заботливость в людях в роду по наследству идет. Отец ваш Абдурахман тоже обо всем заботится, Мугали тоже такой же, дай бог вам здоровья!

Бадружаган вышла от него в подавленном настроении. Этого порядочного честного и гуманного человека было тяжело видеть в таком бесправном и больном состоянии. “Неужели, когда он поправится, его опять поведут в тюрьму?” – подумала Бадружаган, и от этой мысли ей еще тяжелее стало на душе. Она вспомнила слова из стихотворения самого Мугутдина:

О, была бы на мне шапка шайтана,Я бы смог невидимкою стать.

Действительно, была бы на самом деле такая шапка, какую бы неоценимую услугу оказала она в данный момент, – подумала Бадружаган. Во дворе больницы она увидела родственников Мугутдина и подошла к ним.