Петр Чайковский - Ада Григорьевна Айнбиндер
В ответ Надежда Филаретовна прислала Чайковскому труд французского историка Анри Валлона «Жанна д'Арк». Композитор писал об этой книге: «Она чудная, – как издание. Написана же она хотя и хорошо, но с слишком очевидным намерением уверить читателя, что Иоанна и в самом деле водилась с архангелами, ангелами и святыми. <…> Тем не менее я пожираю ее. В конце разбираются все литературные и музыкальные обработки сюжета, причем Шиллеру достается, a M-r Mermet (очень посредственный талант) осыпается похвалами. Тут же приложены два отрывка из его оперы, очень плохо ее рекомендующие, особенно хор ангелов донельзя плох»[516]. В своем труде Валлон рассматривает всю историю жизни, подвигов, суда, казни Жанны и реабилитации ее имени. Валлон также уделяет большое внимание образу Жанны в разных видах искусства, в том числе в театре и в музыке. 10/22 декабря Петр Ильич писал брату Модесту:
«Последние дни прошли в очень сильной творческой лихорадке. Я принялся за “Орлеанскую деву”, и ты не можешь себе представить, как это мне трудно досталось. Т. е. трудность не в отсутствии вдохновения, а, напротив, в слишком сильном напоре оного. (Надеюсь, что ты не упрекнешь меня в самохвальстве.) Мной овладело какое-то бешенство: я целые три дни мучился и терзался, что матерьялу так много, а человеческих сил и времени так мало! Мне хотелось в один час сделать все, как это иногда бывает в сновидении. Ногти искусаны, желудок действовал плохо, для сна приходилось увеличивать винную порцию. а вчера вечером, читая книгу о Жан д'Арк, подаренную мне Н[адеждой] Ф[иларетовной] (великолепное издание, стоющее по меньшей мере фр[анков] 200), и дойдя до процесса abjuration и самой казни (она ужасно кричала все время, когда ее вели, и умоляла, чтоб ей отрубили голову, но не жгли), я страшно разревелся. Мне вдруг сделалось так жалко, больно за все человечество и взяла невыразимая тоска!»[517]
Одновременно во Флоренции Петр Ильич создает еще одно произведение, на этот раз литературное, стихотворение, посвященное его любимым цветам – ландышам. Посылая свое сочинение 15/27 декабря брату Модесту вместе с письмом из Флоренции, Чайковский делился своими мыслями:
«Вчера во время гулянья, не знаю почему, я вспомнил, как мы весной все ездили в лес (Зрубанец) за ландышами. Оттого ли, что погода стоит отвратительная, оттого ли, что вообще я был вчера грустно настроен, – но вдруг мне захотелось воспеть ландыши в стихотворной форме. Целый день и все сегодняшнее утро я провозился над стихами и в результате получилась пиэса, которую при сем тебе посылаю отдельно. Я ужасно горжусь этим стихотворением. В первый раз в жизни мне удалось написать в самом деле недурные стихи, к тому же глубоко прочувствованные. Уверяю тебя, что хотя они мне достались с большим трудом, но я работал над ними с таким же удовольствием, как и над музыкой. Пожалуйста, дай сему моему творению самую широкую публичность; прочти его Леле, Ларошу, у Давыдовых, Саше и Тане, Алине Ивановне, Жедринскому с Толей и т. д. Хочу, чтоб все удивлялись и восхищались. <…> Так как я не поэт, а только стихоплет, то, может быть я ошибаюсь, но мне кажется, что стихотворение никогда не может быть вполне искренно, вполне вылиться из души. Законы стихосложения, рифма (особенно рифма) обуславливают деланность. Поэтому я скажу, что музыка все-таки бесконечно выше поэзии. Само собой разумеется, что и в музыке бывает то, что французы называют remplisage [пустая вставка], но он менее чувствуется. При внимательном анализе во всяком стихотворении можно найти строки, существующие только для рифмы»[518].
Ландыши
Когда в конце весны в последний раз срываю
Любимые цветы, – тоска мне давит грудь,
И к будущему я молитвенно взываю:
Хоть раз еще хочу на ландыши взглянуть.
Вот отцвели они. Стрелой промчалось лето,
Короче стали дни, умолк пернатый хор,
Скупее солнце нам дает тепла и света,
И разостлал уж лес свой лиственный ковер.
Потом, когда придет пора зимы суровой
И снежной пеленой оденутся леса,
Уныло я брожу и жду с тоскою новой,
Чтоб солнышком весны блеснули небеса.
Не радуют меня ни книга, ни беседа,
Ни быстрый бег саней, ни бала шумный блеск,
Ни Патти, ни театр, ни тонкости обеда,
Ни тлеющих полен в камине тихий треск.
Я жду весны. И вот волшебница явилась,
Свой саван сбросил лес и нам готовит тень,
И реки потекли, и роща огласилась,
И наконец настал давно желанный день!
Скорее в лес!.. Бегу знакомою тропою.
Ужель сбылись мечты, осуществились сны?..
Вот он! Склонясь к земле, я трепетной рукою
Срываю чудный дар волшебницы-весны.
О ландыш! Отчего так радуешь ты взоры?
Другие есть цветы роскошней и пышней,
И ярче краски в них, и веселей узоры,
Но прелести в них нет таинственной твоей.
В чем тайна чар твоих? Что ты душе вещаешь?
Чем манишь ты к себе и сердце веселишь?
Иль радостей былых ты призрак воскрешаешь?
Или блаженство нам грядущее сулишь?
Не знаю. Но меня твое благоуханье,
Как винная струя, и греет, и пьянит.
Как музыка, оно стесняет мне дыханье
И, как огонь любви, питает жар ланит.
И счастлив я, пока цветешь ты, ландыш скромный,
От скуки зимних дней давно прошел и след,
И нет гнетущих дум, и сердце в неге томной
Приветствует с тобой забвенье зол и бед.
Но ты отцвел. Опять чредой однообразной
Дни тихо потекут, и прежнего сильней
Томиться буду я тоскою неотвязной,
Мучительной мечтой о счастье майских дней.
И вот когда-нибудь весна опять разбудит
И от оков воздвигнет мир живой,
Но час пробьет. Меня – среди живых не будет,
Я встречу, как и все, черед свой роковой.
Что будет там?.. Куда, в час смерти окрыленный,
Мой дух, веленью вняв, беззвучно воспарит?
Ответа нет! Молчи, мой ум неугомонный,
Тебе не разгадать, чем вечность нас дарит.
Но, как природа вся, мы, жаждой жить влекомы,
