Михаил Козаков - Фрагменты

Это была очень трудная, но и счастливая для всех нас работа. О ней тогда много писали и говорили. Мне она придала уверенности в дальнейших режиссерских экспериментах, а Даль сыграл, как он считал сам и как полагали многие из видевших эту его работу, одну из лучших своих ролей. Окрыленные успехом, мы и взялись за «Безымянную звезду». Нас не смущало, что «Удар рога» безжалостно стерли с видеопленки за дефицитностью оной. Мы были готовы снять на эту же пленку новый спектакль, а перед съемкой опять долго репетировать, подробно расписывать мизансцены по отношению к телекамерам, вновь без монтажных возможностей и прочих усовершенствований, которые так скоро войдут в быт телевидения, — снять в надежде на краткий успех, заранее зная, что и этот труд будет стерт с магнитной ленты. Олегу нравилась комедия Михаила Себастиана и роль учителя.

Ему исполнилось двадцать девять лет. Он был улыбчив, открыт людям, мечтателен и при этом актерски умен. У него было все, чтобы, водрузив на нос круглые очки, очень легко, в жанре пьесы Себастиана (с некоторым преувеличением и его можно определить как жанр трагикомедии), блистательно сыграть Марина Мирою. Партнершей его должна была стать совсем молодая Анастасия Вертинская. Я — Григ. Но эта возможность тогда, в 70-м году, как сказано, нам не представилась.

В 78-м Даль — актер Театра на Малой Бронной. Мы снова работаем вместе. Я запускаюсь двухсерийным фильмом «Безымянная звезда». Кандидат на роль Марина один — Даль. Он читает прекрасно сделанный Александром Хмеликом сценарий, и я получаю от него письмо в девять страниц скорописи — я его сохранил. По-своему очень интересное письмо. Нет, он не отказывался играть. Он излагал свою точку зрения на события, происходящие согласно сценарию, — вернее, на не происходящее в нем, а уж тем паче в пьесе румынского еврея Джозефа Хохнера, который взял псевдоним Михаила Себастиана и лежит в Бухаресте на синагогальном кладбище под этим именем.

В том письме-экспликации Даль предлагал трактовать комедию-мелодраму Себастиана в совершенно особом духе. Ему хотелось сделать из этой прозрачной истории нечто вроде «Процесса» другого еврея, чешского, и другого Джозефа, Кафки. Жителям города, где живет Мирою, предлагал Даль, только кажется, что мимо их вокзала проходят столичные поезда. Рельсы уже давно заросли травой. Учитель видит звезду, которую он открыл, и она действительно светится в ночном небе, но ее почему-то никто на Земле разглядеть не может. Всю историю Олег предлагал кончить самоубийством учителя, причем тоже в кафкианском духе. Что-то вроде того, что учитель ложится на рельсы, едва угадываемые под травой, и его убивает поезд, который, распахивая дерн и землю, проносится на жуткой скорости…

Не могу сказать, чтобы взгляд на вещь, предлагаемый Олегом Далем, был изложен бездарно или неинтересно, но это был принципиально другой вариант истории, просто-напросто иной сюжет, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Помню, я сказал ему тогда:

— Олег, когда я захочу ставить Кафку, я буду ставить Кафку — если мне это разрешат, — а я пока ставлю конкретную, к тому же понравившуюся мне скромную комедию Михаила Себастиана и предлагаю тебе в ней сыграть главную роль.

Он увял, скукожился, взгляд ушел внутрь себя, ему явно стал неинтересен предмет разговора и мой взгляд на пьесу.

Мне все-таки удалось затащить Олега к себе домой и попытаться в присутствии будущих партнеров увлечь его жанром и смыслом того, что я собирался снимать. Он сидел на диване и очень внимательно следил за ходом моих рассуждений. Я рассказывал, играл, показывал, убеждал. Иногда он улыбался, в его глазах возникал, казалось, интерес, но потом я замечал, что взгляд его потухает и он опять погружается в самого себя.

— Ну, что ты скажешь? — спросил я.

— Интересно. Это — решение, — ответил он.

— Ну а ты будешь играть в этом решении? — допытывался я.

Он что-то напряженно обдумывал, морщился, как от зубной боли, потом медленно закурил…

Все неловко молчали. Пауза явно затягивалась. Кто-то должен был упростить ситуацию. Я понял, что это предстоит мне, пока кто-либо из присутствующих неудачной остротой не сделает положение еще более неловким и ситуация, не дай Бог, приведет к конфликту.

— Слушай, Олег, кончай. Это роль стопроцентно твоя. Тебе надо выучить «текст слов», надеть круглые очки, улыбнуться — и все! Успех в кармане. А уж мы будем тянуться за тобой. А, старик? Ну, что тебе стоит?

Все рассмеялись. Ухмыльнулся и Даль. И снова наступило неловкое молчание. Тут уже актеры изобразили деловую суету, стали прощаться и уходить. Олег все сидел на диване. Выпроводив актеров, я подошел к нему.

— Ну, в чем дело? Ну, скажи ты мне откровенно, в конце концов. Ведь как-никак мы с тобой вместе немало всего переиграли и переставили. Тебя не устраивает мое решение вещи?

Он мимикой показал что-то вроде: «нет, почему же, можно и так».

— Олег, пойми, я иначе ее не вижу.

— Понимаю.

— Но улыбнуться, как прежде, и прочее ты не хочешь?

— Не могу, — ответил Даль. — А усилий делать не хочу. Все равно это будет вымучено…

На том мы тогда и расстались. Давить я на него не мог, да и не хотел. Значит, так он теперь себя ощущает… Что ж, я об этом догадывался в последнее время…

С «Ночи ошибок» мы уже не работали вместе и редко виделись. В 76-м я встретил Олега в ВТО и узнал, что он окончательно ушел из «Современника» и собирается поступать на Высшие режиссерские курсы. Я принялся уговаривать его прийти в Театр на Малой Бронной, где работа тогда еще радовала и сулила радужные перспективы. Недавно была сыграна «Женитьба» в постановке Эфроса, по-прежнему с успехом шел «Дон Жуан», да и я надеялся продолжать ставить. Очень хотелось, чтобы мы с Далем снова стали партнерами, — а вдруг он еще и сыграл бы в моих спектаклях? Я мечтал тогда о «Маленьких трагедиях» Пушкина (Даль — Моцарт!), о Шекспире и о многом другом, что в будущем могло бы, глядишь, обернуться реальностью.

Олег, по своему обыкновению, мало говорил, больше слушал. Потом сказал: «Обдумаю». Ему понадобился еще один небольшой виток — две недели пребывания на режиссерских курсах — перед приходом на Бронную. Это было в 77-м, и Даль уже достаточно послонялся по разным театрам. Несколько раз покидал «Современник» — и вновь возвращался туда, поработал в Ленинграде в Театре имени Ленинского комсомола, занесло его и во МХАТ, которым уже руководил в ту пору Большой Олег.

Последнее произошло в 71-м году. Будучи режиссером-стажером МХАТа, куда меня пригласил Ефремов, я занимался пьесой Леонида Зорина «Медная бабушка» — судя по всему, «разминал» ее для Ефремова-постановщика.