Михаил Козаков - Фрагменты

Даль — Игорь. В нем есть мечтательность и наивный секс…

Кисточкин. Во!

Треугольников. Ну и дела!

Кисточкин (Игорю). А вот товарищ с Севера приехал. Он не понимает твоей любви к джазу. Строителям коммунизма, понимаешь ли, джаз не нужен.

Даль — Игорь (запальчиво). Товарищ! Вы что, товарищ! Это ошибка! Заблуждение. Джаз — это ведь прекрасно. Когда подходит твой темп, и ты выходишь вперед с инструментом и начинаешь свою партию, а потом к тебе один за другим присоединяются товарищи, и зал подчиняется нашему ритму! О! Будет когда-нибудь у меня настоящий потрясающий концерт! Товарищ! Я берусь в один вечер привить вам огромную любовь к джазу!

И с этими словами Даль доставал из футляра трубу (в одной руке у него был футляр, в другой — сетка с пустыми бутылочками: молодой папаша шел за прокормом для новорожденного) и начинал играть «Высокую, высокую луну»… Разумеется, фонограмма была записана, но Даль так отдавался музыке, так жмурил глаза, надувал щеки и отбивал ритм ногой, он так жил в эти минуты джазовыми гармониями, что Кисточкин мог еле прорваться к нему, прилагая много стараний, чтобы быть услышанным трубачом Игорем.

— В молочную кухню опоздаешь, парень!

(Даль ничего не слышит.)

— Игорь, за прокормом опоздаешь!

(Даль продолжает играть.)

— Игорь, ребеночек сдохнет!

(Даль не слышит даже этого.)

— Кочумай!!!

И только после привычной джазмену команды замолчать, отданной на жаргоне лабухов, Даль наконец прекращал играть на трубе.

Им в этом спектакле создавался очень узнаваемый образ молодого фанатика 50-х — начала 60-х годов, времени наших общих светлых иллюзий…

— Играет на трубе. Двадцать один год, а уже ребенка завел. Раньше халтурил и неплохо зарабатывал, а сейчас таскается по этим «джем-сешенам», репетирует без конца для какого-то неведомого сказочного концерта, которого никогда не будет. Причем играет совсем неплохо, приглашали его даже в эстрадный оркестр. Не идет. Говорит, это не настоящий джаз. Работает на каком-то заводе подсобником за 60 дубов в месяц. Жену завел: советский вариант Брижитт Бардо. Живет в скудности, но принципы, принципы… Понял?

Так характеризовал трубача — Даля талантливый циник, начальник отдела одной из центральных газет Женя Кисточкин. И характеризовал, надо сказать, точно. Точнее, чем полагал.

Олег Даль тоже всегда мечтал о каком-то неведомом сказочном концерте, спектакле, фильме, чтобы выйти вперед, когда подойдет его темп, и начать вдохновенно импровизировать на заданную тему, и чтобы потом к нему присоединились его товарищи по искусству, и зал подчинился нашему ритму. Собственно, в этом постоянном поиске «синей птицы» и проходила вся его прекрасная и нескладная жизнь. Причем именно джаз становился для него неким символом, который он и мечтал реализовать в нашем драматическом искусстве.

По настоянию Олега после нашей с ним удачной работы на телевидении (это был спектакль «Удар рога» по пьесе Альфонса Састрэ) я прочитал прекрасную вещь Хулио Кортасара «Преследователь» — о негритянском саксофонисте Джонни. Эпиграфом к повести, посвященной американскому королю саксофона Чарли Паркеру (кстати сказать, умершему в возрасте тридцати пяти лет), Кортасар берет фразу из Апокалипсиса: «Будь верен до смерти». Повествование ведется от лица друга и поклонника Джонни, музыкального критика Бруно.

«…Я уже давно подметил, что Джонни — не вдруг, а постепенно — уходит иногда в себя и произносит странные слова о времени. Сколько я его знаю, он вечно терзается этой проблемой. Я мало видел людей, так мучающихся вопросом, что такое время… В те дни Джонни был в великолепной форме, и я пошел на репетицию специально, чтобы послушать его и заодно Майлза Дэвиса. Всем хотелось играть, все были в настроении, хорошо одеты (об этом я, возможно, вспоминаю по контрасту, видя, каким грязным и обшарпанным ходит теперь Джонни), все играли с наслаждением… И в тот самый момент, когда Джонни был словно одержим неистовой радостью, он вдруг перестал играть и, со злостью ткнув кулаком в воздух, сказал: «Это я уже играю завтра», и ребятам пришлось оборвать музыку на полуфразе, только двое или трое продолжали тихо побрякивать, как поезд, который вот-вот остановится, а Джонни бил себя кулаком по лбу и повторял: «Ведь это я уже сыграл завтра, Майлз, жутко, Майлз, но это я сыграл уже завтра». И никто не мог разубедить его, и с этой минуты все испортилось: Джонни играл вяло, желая поскорей уйти… и когда я увидел, как он уходит, пошатываясь, с пепельно-серым лицом, я спросил себя, сколько это еще может продлиться».

И. Васильев и О. Даль на съемках телеспектакля «Удар рога» по А. Састрэ, 1969

И. Васильев и О. Даль на съемках телеспектакля «Удар рога» по А. Састрэ

Даль мечтал, чтобы я сделал сценарий, пробил его и поставил «Преследователя» на ТВ, притом чтобы он играл, разумеется, Джонни, а лицо от автора, то есть Бруно, предназначалось им мне. Мы много болтали на эту тему, идея была заманчива, но осталась нереализованной по вполне понятным причинам. Кому, в самом деле, нужен телевизионный спектакль об американском саксофонисте наркомане и алкаше, пусть это даже сам великий Чарли Паркер? А Даль, конечно же, мечтал сыграть не Паркера, не Джонни, но самого себя в этой роли. Свое мироощущение. Свершись эта его мечта — может быть, он создал бы свою лучшую, интимнейшую роль в череде сделанного им в театре, в кино, на телевидении. Даль, мне кажется, мог бы сыграть в этой роли не что иное, как собственную судьбу, и — кто знает? — вдруг избежать тем самым своего преждевременного бегства навсегда?..

«…Джонни сидит в кровати. Прежде чем я успел что-нибудь сказать, он схватил мою голову своими ручищами и стал чмокать меня в лоб и в щеки. Он страшно худой, хотя сказал мне, что кормят хорошо и аппетит нормальный. Больше всего его волнует, не ругают ли его ребята, не навредил ли кому его кризис… Отвечать-то ему, в общем, незачем, потому что он прекрасно знает, что концерты отменены и это сильно ударило по Арту, Марселю и остальным. Но он спрашивает меня, словно надеясь услышать что-то хорошее, ободряющее. И все же ему меня не обмануть: где-то глубоко за этой тревогой кроется великое безразличие ко всему на свете… Я знаю его слишком хорошо, чтобы ошибиться.

— О чем теперь толковать, Джонни. Все могло бы сойти лучше, но у тебя талант губить всякое дело.

— Да, спорит не стану, — устало говорит Джонни. — Но все-таки виноваты урны.