Илья Толстой - Мои воспоминания

   Это видно и из приведенных мною раньше его писем, а также и из многочисленных записей в его дневниках и некоторых мест его переписки с друзьями.

   Тридцать лет перед его мысленным взором непереставаемо маячила все та же заветная мечта, и тридцать лет он ее отгонял, не считая себя вправе ее осуществить.

   -- Для духовного роста нужны страдания, -- говорил он сам себе, и в этих страданиях он искал себе отраду.

   Уйти из Ясной Поляны и отрясти прах от ног своих было бы для него гораздо легче и приятнее, чем оставаться, -- и поэтому он этого не делал. И чем труднее становилось ему жить дома, тем сильнее пробуждалось в нем противодействие соблазну, и он в буквальном смысле отдавал душу свою за ближних своих.

   Когда недоброжелатели его упрекали в непоследовательности, в том, что он проповедует "опрощение", а сам живет в "палатах", он называл это "баней для души" и смиренно переносил эти укоры, зная в душе, что "то, что мучает, это-то и есть тот материал, над которым ты призван работать, и материал тем более ценный, чем труднее минуты". И он знает, что главное, что нужно ему,-- это неделание, пребывание в любви.

   Несомненно, что жизнь в Ясной Поляне была для него очень тяжела. Он болеет душой не только за себя. Он болеет за других, за мужиков, живущих в работе и лишениях, болеет за жену, преследующую этих мужиков за хронические порубки леса, болеет и за ненавидящих и поносящих его. И он заставляет себя любить всех их.

   "Да, любить делающих нам зло, говоришь. Ну-ка, испытай. Пытаюсь, но плохо", -- пишет он в дневнике 22 июля 1909 года2.

   256

   "Если любите любящих вас, то это не любовь, а вы любите врагов, любите ненавидящих вас", -- вспоминает он слова из Евангелия3.

   "Злые люди суть богатство мудреца, ибо, если бы не было злых людей, на ком проявлялась бы его любовь",-- приводил отец изречение своего любимого китайского мыслителя Лао-Дзе.

   Я помню, как отец один раз уверял меня, что он очень любит одного человека, который был с ним чрезвычайно груб и резок.

   -- Я люблю его больше всех, -- уверял он меня.

   Я сначала изумлялся, ибо я знал, как этот человек был для него тяжел, и только позднее я понял истинную высоту этого чувства.

   За несколько дней до отъезда из Ясной отец был в Овсянникове у Марии Александровны Шмидт и сознался ей, что ему хочется уйти.

   Старушка всплеснула руками и в ужасе сказала:

   -- Боже мой, душенька, Лев Николаевич, это слабость на вас напала. Это пройдет.

   И отец ответил:

   -- Да, слабость. Может быть, и пройдет.

   В предпоследнем своем письме к Сереже и Тане, помеченном: "Шамардино, 4 часа утра 31 октября 1910 года" он пишет: "Благодарю вас очень, милые друзья -- истинные друзья -- Сережа и Таня, за ваше участие в моем горе и за ваши письма. Твое письмо, Сережа, мне было особенно радостно: коротко, ясно и содержательно и, главное, добро. Не могу не бояться всего и не могу освобождать себя от ответственности, но не осилил поступить иначе"4.

   Вот почему нельзя в уходе отца винить исключительно Софью Андреевну. Пусть она была ему тяжела, пусть она была крестом, который он нес,-- но он любил свой крест, он умел в самых страданиях своих видеть утешение, и он никогда не бросил бы своего креста, если бы не в нем самом лежала причина его мучений.

   Эта причина--тайна, которая легла между ним и его женой. В первый раз за сорок восемь лет совместной жизни. Как часто, думая об уходе отца, вспоминается мне любимая им пословица: "Коготок увяз, всей птичке пропасть".

   257

   "Чертков вовлек меня в борьбу, и борьба эта очень и тяжела и противна мне, --пишет отец в своем дневничке, начатом им "для одного себя". -- Очень, очень понял свою ошибку. Надо было собрать всех наследников и объявить свое намерение, а не тайно"5.

   Попробую теперь подойти к вопросу с точки зрения моей матери и постараюсь выяснить причины того сумбурного состояния, в котором она в то время находилась.

   В своих чудесных воспоминаниях моя тетка Татьяна Андреевна Кузминская6, описывая мою мать девицей, говорит, что Соня была всегда мечтательна и во всем умела искать драматическую сторону. Она даже завидовала младшей сестре в том, что та умела веселиться и радоваться "всем своим существом". В Соне этой способности не было.

   Мы, дети, до такой глубины анализа не доходили, но мы знали, что "мама шуток не понимает", и если нам что-нибудь казалось смешным, то к ней за сочувствием мы не обращались.

   Это отнюдь не значит, что она была угрюмого характера. Напротив, она большей частью была приветлива, умела разговаривать и производила на всех знающих ее очень хорошее впечатление.

   Если бы мне нужно было определить мою мать в нескольких словах, я сказал бы, что это была прекрасная женщина, идеальная мать и идеальная жена для всякого рядового человека, кроме такого великана, каким был мой отец.

   Афанасий Афанасьевич Фет, близко знавший и любивший нашу семью, говорил, что Софья Андреевна всю жизнь ходит по лезвию ножа.

   Не надо забывать, кто была Софья Андреевна. Дочь придворного доктора, воспитанная в аристократических традициях царствования императора Николая I, со всеми причудами старого барства.

   Восемнадцати лет, еще совершенным ребенком, чистым и цельным, она выходит замуж и навек поселяется в Ясной Поляне, где старые традиции воплощены в лице тетушки Татьяны Александровны и многочисленной дворни.

   С первых же дней Лев Николаевич радуется, как его молодая жена старательно и небезуспешно разыгрывает роль хозяйки. Он "задыхается" от счастья. Из мо-

   258

   лодой хозяйки вырастает молодая мать, семья разрастается, Софья Андреевна успевает не только справляться с обязанностями хозяйки и матери, она берет на себя обязанности переписчицы, и нет человека, знавшего нашу семью в то время, который не преклонялся бы перед красивой молодой женщиной, самоотверженно отдающей всю себя на служение семье и мужу.

   Если бы случилось, что она умерла в начале восьмидесятых годов, ее память осталась бы навсегда идеалом русской женщины. Про нее говорили бы, что, если бы не она, Толстой никогда не создал бы ни "Войны и мира", ни "Анны Карениной", и это была бы сущая правда, ибо только на фоне того семейного счастья, которым окружен был мой отец в первые пятнадцать лет женатой жизни, была возможна его напряженная созидательная работа.

   Из тринадцати детей, которых она родила, она одиннадцать выкормила собственной грудью. Из первых тридцати лет замужней жизни она была беременна сто семнадцать месяцев, то есть десять лет, и кормила грудью больше тринадцати лет, и в то же время она успевала вести все сложное хозяйство большой семьи и сама переписывала "Войну и мир", "Анну Каренину" и другие вещи по восемь, десять, а иногда и двадцать раз каждую7. Одно время она дошла до того, что отцу пришлось вести ее к доктору Захарьину, который нашел в ней нервное переутомление и сделал отцу дружеский выговор за то, что он недостаточно бережет свою жену.